Это не то
что сон, но и не без фантазии, в некотором роде действительное происшествие. Впрочем,
в Америке и сны бывают «в руку», и фантазии практически осуществляются. Более
тридцати лет тому назад простые русские рабочие, страдая в одиночестве
(большинство - холостяки), особенно от незнания английского языка, решили
создать свое Братство Пресвятой Богородицы. Для неверующих (а их тогда было
большинство) оно называлось «Наука». Не гнушались мужиками
интеллигенты-руководители. Там и школа для детей, чтобы не всех детей поглотила
улица. Но вскоре нужды на случай болезней и похорон побудили их создать, и не
только из одной только «Науки», страховые отделы, а отделы эти вскоре
образовали Русское Объединенное Общество Взаимопомощи в Америке, из заглавных
букв которого и получилась ныне мощная русская рабочая организация РООВА. Вот эта самая РООВА купила большой участок земли вблизи от
Нью-Йорка, в штате Нью-Джерси, на котором и
развернулся поселок, а в поселке эти русские простые люди, руководимые
культурными друзьями, увековечили память нашего великого поэта А.С. Пушкина не
только в виде постановки ему памятника, но и постройкой дома для престарелых,
уже под английским на-именованием «Пушкин Мемориэл» (Poushkin Memorial). Создание
памятника преодолели, а постройка Дома имени Пушкина, уже в масштабе
американском, шла медленно. Не хватило денег, а энтузиазм у членов РООВА начал
остывать, да и многие члены стали убывать, а многие просто задремали на лаврах
относительного успеха фармы. Надо было что-то
выдумывать для пробуждения энтузиазма жертвенности. Вот тут-то одна из
руководительниц просвещения, неостывшая и незаснувшая
энтузиастка г-жа Магилат, профессор русского языка в
Колумбийском университете, и <обратилась> ко мне с письмом, чтобы я, даже
не член РООВА, обратился с особым призывом к русским людям о том, в том духе и
стиле, какие мне Бог на душу положит. Писать
обычный призыв о благотворительной жертвенности я не счел себя достаточно
авторитетным, да и не верил в силу письма в редакцию... Очень это рискованно -
писать письма в редакцию. Но все же я решил сначала посетить фарму. Но перед
тем как раз прочел в «Новом Русском Слове» статью почтенного общественного
деятеля Я.И. Лисицына, который, описывая положение Американской Руси за 1947
год, приводил очень тревожные цифры утечки членов взаимопомощных
обществ в Америке. В этих обществах, имевших когда-то до 150 тысяч членов,
оставались не более пятидесяти тысяч. И всю надежду Я.И. Лисицын возлагал на
то, что, мол, Америка, может быть, вывезет из Европы около ста тысяч П.Л.
(перемещенных лиц) - тогда эти русские европейцы и внесут в жизнь взаимопомощных обществ свежую
струю омоложения... А пока что в РООВА вступило два беженца. Члены
РООВА могли возразить против этой пессимистической нотки. «Позвольте, - скажут
они. - За два года после войны в Общество вступило 401 член взрослых и 171
детей и юношества. Это вам не два беженца, а 632 члена из нашей местной русской
среды...» И правда,
читая отчеты «Вестника РООВА» за август 1947 года, должно воздать хвалу и
деловитости, и солидарности оборотов РООВА, баланс
которого превышает полмиллиона долларов. Одна
помощь русскому народу за время войны выразилась в четверти миллиона долларов.
Все месячные обороты показаны в десятках тысяч. Есть основания для оптимизма.
Но вот там же, в «Вестнике» за август, есть статья под названием «Привлечение
новых членов». Здесь цифры более драматичны и вызывают тревогу за будущее. Из
214 отделов РООВА (214 отделов - или я ошибся?) приняло участие в привлечении
новых членов только 46, причем восемь отделов привлекли лишь по одному члену
в течение двух лет. Но где же остальные 168 отделов, не обогатившихся ни одним
членом? Другими словами, вступление в члены Общества требует не только системы
привлечения, поощряемого наградами, но и очень сложной и трудной работы
множества агентов. В той же статье перечислены 294
члена, работающих по этому привлечению. Что это значит? А это значит,
что работают главным образом энтузиасты, своего рода «стахановцы», те самые, из
среды которых происходит убыль. За отчетный период умерло 70 человек.
Конечно, 70 из 632 - выглядит не так уж страшно, но все-таки 11 процентов. Но
294 агента для привлечения новых членов и являются самой красноречивой
иллюстрацией к тому, что два новых члена из беженцев являются
приобретением и даже достижением. Для тех, кто думает о будущем Общества и его
культурном процветании, этот факт добровольного вступления в члены
Общества является ноткой оптимизма, а при наличности убыли энтузиастов-стариков
должен вызвать тревогу. Вот
эта-то тревога и заставила меня поехать на фарму
РООВА, прежде чем ответить г-же Магилат, буду я
писать воззвание или нет. Приехали
мы на фарму РООВА в полдень, 12 сентября. Был четверг,
день будничный. Поразила нас обширность территории. Одно кладбище занимает
такое пространство, что можно поселить на нем целую отдельную деревню. Часовня
на кладбище, выдержанная в строгом стиле русской древности, дает настроение
вечного покоя, того самого, левитановского, мирного,
покорного, уединенно вечного. От этой часовенки до центра фармы
большое незаселенное пространство. Да и самый центр фармы
раскинут широко. Виден размах большого дела, большие всходы труда на просторе.
Тут есть и свои лавки, газолиновая станция, много кабинок и коттеджей для
приезжих и дачников. Хорошие зажиточные дома для постоянных жителей. Проезжая
мимо ряда домов, мы не встретили ни одного живого существа
ни возле домов, ни возле лавок, ни даже около газолиновой станции. Но еще
издали мы увидели нечто притягивающее и родное - А.С. Пушкина, сидящего
спокойно и удобно посреди газонов и цветов на распутье двух дорог. С невольным
волнением подумалось, что он тут и есть главный хозяин, ему первому надлежит
поклониться. Мы остановились, вышли из автомобиля и по заботливо усыпанной
песком дорожке приблизились к Александру Сергеевичу. Да, это одно из лучших
дел, какие могла создать мускульная сила русского рабочего люда в Америке,
поселившего у себя великого русского поэта. Первая мысль - здесь не может быть
споров между вечно спорящими русскими людьми: ни правый он, ни левый, а стоящий
посреди, и старый он, как
летописец древности, и вечно новый, всех объединяющий. И прозвучало его слово
проникновенно и отчетливо в прозрачной тишине полудня: Слух обо мне пройдет по всей Руси
великой, И назовет меня
всяк сущий в ней язык: И гордый внук Славян, и Финн, и ныне
дикой Тунгус, и друг степей Калмык... Вот и я с
алтайских гор, древней родины калмыков (калмыки на равнине Дона спустились с гор
Алтая около трех столетий тому назад), пришел на эту незарастающую
тропу, чтобы поклониться Александру Сергеевичу вдали от Родины, в просторах
Америки, куда тоже донеслись звуки его заветной лиры. Александр
Сергеевич, казалось, улыбнулся моим думам, и, как легкий ветерок, прошелестел
его шепот: - Да, тут
меня почитают. Там, в бору, великолепный дом построили. Моим именем назвали...
А главное, Владимир Святой моим соседом будет. Видишь, справа на горке -
деревянная церквушка построена, и фундамент для большого храма заложен. И
монашек уже есть, и келия. Сижу и думаю: когда-нибудь
и он зажжет свою лампадку и правдивое
сказание напишет... Приятно это мне. И людям утешительно. Александр
Сергеевич замолк. По лицу его как будто скользнула тень, и глаза стали вдруг
грустными. Это солнце на небе облачком перекрылось. Я очнулся
и еще раз внимательно посмотрел в лицо поэта. Глаза его как бы прищурились на
что-то в отдалении. Мы сели в машину, поехали в самый центр поселения и там
увидели нечто красное. По близорукости своей я не сразу понял, но вскоре
разглядел: электрическая вывеска «Б А Р». Входим на
террасу. Здание большое, это и есть центр жизни: налево столовая, обширная,
хорошо отделанная, солидно меблированная. Но в столовой все пусто. Направо, в
баре, людно и даже шумно. У прилавка несколько пар приятного вида молодых людей
и женщин. Подавал им пожилой человек, в улыбке которого было нечто
саркастическое - у него не было зубов. Подойдя, я спросил его: кто тут мог бы
показать нам библиотеку?.. Он был очень занят и вместо слов махнул рукой через
плечо: дескать, спрашивай дальше. Расспросы вывели нас на заднее крыльцо, к
которому подходил очень полный «гордый внук славян», который, видимо, не понял
меня и ответил вопросом: - А вы по какому делу? Ну что
же, и он в баре свой человек. Без бара, стало быть, скучновато. Теперь все это
в моде. Ведь и сам Пушкин против выпивки не возражал: Полнее стаканы налейте. На звонкое дно, в густое вино Заветные кольца бросайте. Поднимем стаканы, содвинем их разом
- Да здравствуют Музы, да здравствует
разум... И все-таки бар выбил меня из того настроения, которое
создалось около А.С. Пушкина, и не давал мне покоя даже во время осмотра нового
дома для престарелых, на фронт<он>е которого по-английски изображено: «Poushkin
Memorial». Это великолепный дом.
Энтузиасты-строители, которые вложили в это здание свой труд и свои средства,
могут с гордостью сказать: Почтенный замок был построен, Как замки строиться должны: Отменно-прочен и спокоен, Во вкусе умной старины. Нас
сопровождал по дому один из главных строителей, пожилой, скромный,
интеллигентный человек. В доме тридцать пять комнат, вполне законченных, частью
прекрасно меблированных. Они снабжены удобствами и освещением по последнему
слову техники. Обширное подвальное помещение предполагается усовершенствовать и
приспособить для зала собраний и банкетов. Но дом еще не закончен: много
недоделок там и тут. - Когда
же все закончите? - Не могу
сказать... Может быть, и не закончим. - Как
так? - Да вот
так: деньги все простроили. Не хватает. - Но ведь
у вас тысячи членов Общества! - Тысячи
- да, но «тяглых-то», идейных-то можно по пальцам перечесть. А дом
действительно красив. Хотя он и предназначен для престарелых, но всякая чета
молодоженов может провести в нем свой медовый месяц, и самые требовательные
дачники найдут здесь отдых и здоровье. Сосновый бор со всех сторон объемлет и
оберегает тишину и насыщает воздух целительным бальзамом. Широкая квадратная
площадь перед парадным подъездом напоминает картины богатых русских усадеб
пушкинской эпохи. Перед
закатом мы вернулись в столовую. Там появились люди, и среди них часть
дачников. Милая молодая подавальщица расторопно и с улыбкою одна служила всем.
Это оказалась как раз русская беженка из Германии. Кажется, одна из двух новых
членов. Обед был
вкусный, сытный и обильный. Я, кажется, только на Алтае наслаждался таким
свежим и в таком обилии творогом со сметаной. Нашелся
для нас и гостеприимный дом для ночлега. Там собралась небольшая приятная
группа обитателей фармы. Прибывший к этому времени на
фарму настоятель церкви, иеромонах отец Антоний,
очень деликатно и умело руководил беседою на злободневные темы. ...Ночь,
как и все ночи в деревне, была тихая, прохладная и богатая сновидениями для
молодых, бессонными заботами для старых. Мне не спалось,
но не от старости, а от любопытства: как так не хватит у них денег для
постройки почти законченного дома? Стараясь не стучать, я вышел в сад, поежился
от свежей прохлады и, чтобы согреться, сел в автомобиль. Посидел, подумал,
завел машину и потихоньку поехал к А.С. Пушкину. Александр
Сергеевич молча всматривался в тишину ночи, и казалось, взгляд его отдыхал на
каких-то давних и далеких видениях. На этот раз я первым должен был заговорить. -
Александр Сергеевич, вы тут уже старожил... Меня беспокоит один вопрос... Пушкин не
дал мне договорить. - Знаю,
тебя волнует гамлетовский вопрос: пить или не пить? - начал он и заспешил без
остановки, точно только и ждал этого случая. - Пить, голубчик, пить. Пить
горькую и непробудную. Разве можем мы без этого быть? Да и не мы одни, вся
вселенная до белой горячки допилась. А ты что же? Трезвость проповедуешь? Не
ставь себя в глупое положение... И не ищи, братец, ложной славы. Сколько духа
живого замуровано в бронзу и в камень и забыто... Памятники... Признаться,
я не ожидал от Александра Сергеевича такого сарказма. А он продолжал: -
Представь себе, чего только я не насмотрелся в матушке Москве, на Тверском
бульваре, с тех пор как там меня поставили... Стою и день
и ночь и смотрю, как мимо меня проходит время, «событий полно, волнуется, как
море-океан»... Он
помолчал. - Да,
насмотрелся я там всякой всячины и больше всего грустных сцен и таких событий,
о которых вы тут понятия не имеете. После
новой паузы Александр Сергеевич грустно вздохнул и внес поправочку
в свой стих: Да ведают потомки православных Страны родной жестокую судьбу... - Спасибо
этим простым людям, которые нашли для меня этот спокойный уголок, где я могу
пять дней в неделе наслаждаться тишиной и одиночеством. Не хочу их обижать,
терплю и дни шестой и седьмой, когда они здесь развлекаются и отдыхают... Эти
же дни самые доходные для них: все их успехи зависят от этих дней. Кабачок
помогает - привлекает народ и жертводателей. Но в
течение пяти дней я предаюсь раздумью о делах человеческих и пытаюсь угадать,
что день грядущий нам готовит. Признаться, побаиваюсь этого грядущего здесь
дня. Размышляя попросту, я не забываю вникнуть и в американскую практичность.
Хотел бы как-то «им» помочь своим присутствием, но и они поняли, что я как идол
не могу привлечь сюда достаточно моих почитателей. Да и слишком
здесь мало грамотных людей, которые читали бы меня и приходили бы сюда
ради моего присутствия. Умно поэтому, что они построили этот славный Дом моего
имени. Но у них, как ты знаешь, уже истощился порох для того, чтобы
«настрелять» эти там какие-то пятнадцать тысяч... Если заняться примитивной
арифметикой, то в итоге мы увидим, что старики не могут оплатить затраты и
расходы по этому Дому, а молодежь нужно привлекать сюда какими-то иными
приманками, в том числе и тем красным огоньком, который неугасимо там горит и
который, как я понимаю, и тебя расстраивает. Значит, подлинного культурного
естественного роста их дела ждать не приходится. Старики вымирают, культурных
людей очень мало, и те все время под обстрелом... Кто и что тут может
обеспечить улучшение и естественный рост дела? И вот я прихожу к довольно
странному для самого себя заключению... Странному потому, что особенно
религиозным я не был, а теперь думаю, что прочное сидение мое здесь мне мог бы
обеспечить, пожалуй, только Св<ятой> Владимир. Уж если они меня продолжают почитать, то
нельзя не почитать и настоящей русскости, которую
создала историческая русская церковность. Хотя я давно не верю, что где-то еще
существуют «отцы-пустынники и жены непорочны», но все-таки русская церковность
- это пока единственное духовное достояние нашей культуры, которое может
надолго укрепить настоящее и будущее этого поселения. Если бы они поскорее
закончили храм Св<ятого> Владимира, то под его сенью и мое пребывание
здесь могло бы продолжиться, пока «врата адовы не одолеют»... Но врата адовы
одолевают и ее, т.е. церковность. Одолевают, как это ни странно произносить.
Под самыми заманчивыми идеями, на научном основании, со ссылками на авторитеты,
не только в виде кабака, но и во всеоружии новейшей
философии, врата адовы забирают страшную силу... Это теперь последний крик
моды, и народы во всех странах массами идут в этот капкан великого
соблазнителя... Тут ведь и на церкви собирают при помощи пикников с попойками,
с танцами и т.д. Воспользовавшись
новой паузой, я попытался робко возразить: - Но,
Александр Сергеевич, массы нельзя обвинять; дело соблазна, как и дело культуры,
делают всегда немногие, даже единицы, а массы за ними идут. Здесь все-таки еще
есть такие единицы, даже группы идейных работников, которые вас не предадут, не
отступят от завершения благородного своего начала... - Твоими
бы устами да мед пить, а мои тут наблюдения приводят меня к весьма печальным
выводам. Только ты не вздумай где-нибудь писать об этом. И тебя затравят, и
между собой перессорятся. Молчи, о чем скажу. А скажу я вот что... Александр
Сергеевич снова помолчал, потом опять предупредил: - Только
это между нами... Видишь ли, и я тут стал материа-листом.
Я знаю по собственному опыту, что значит быть в долгах. Самое неприятное
воспоминание, которое теперь заставляет меня краснеть, - это когда я закладывал
свое несчастное Болдино и двести пятьдесят
крестьянских душ. Не хотелось мне, чтобы моя На-талья Николаевна выезжала на столичные балы
простушкой. С нею ведь и сам Николай Первый иногда
танцевал. И вот беспокоят меня здесь эти долги по дому моего имени. Прикинь с
карандашом в руках. Если одних процентов по закладным они должны платить четыре
тысячи долларов в год да что-то ежемесячно платить в погашение долга - откуда и
как могут они достать такие деньги? Не могут же они рассчитывать на то, чтобы
престарелые платили им больше ста долларов в месяц за комнату. Значит, ясно:
либо каждый член Общества должен внести в дар не только на достройку дома, но и
на выплату долга, чтобы довести платежи до минимума, либо... Здесь
Александр Сергеевич запнулся и закончил трагическим шепотом, точно не он, а за
него ветер произнес эти слова: - Либо
этот прекрасный дом пойдет с молотка таким людям, которым и мое имя как
иностранца может не понравиться. Мне все равно, если мое изображение станет
пристанищем для пролетных птиц и вороны засидят его до неузнаваемости. Но может
так случиться, что появится тут этот ихний,
как они его называют, бульдозер, что ли... Загремит, запыхтит, боднет меня под
лопатки, сбросит, разобъет и кусками-обломками моей
фигуры заполнит какую-нибудь пустоту... Времена-то, видишь ли, меняются,
особенного уважения к иностранной культуре даже и здесь может не быть... И
может это случиться через какие-либо пятнадцать-двадцать лет, когда все
грамотные русские люди в Америке либо вымрут, либо забудут русский язык. Вот и
делай сам из этого свой вывод... Я не
нашел что-либо ответить на это мрачное пророчество, а Александр Сергеевич
замолчал и погрузился в еще более глубокую задумчивость. И, хотя
Александр Сергеевич запретил мне выдавать на общий суд нашу с ним беседу, я
решил нарушить его завет, и вот почему. Во-первых,
пророческий глагол его должен прожечь сердца людей, которым еще дорого его имя,
а во-вторых, жертвуя своею репутацией в глазах членов РООВА, я тем самым, может
быть, куплю их хотя и раздраженную, но более ускоренную решимость к
объединенной жертвенности не только на достройку Дома имени Пушкина, но и на
создание еще более величественного памятника-храма Св<ятого> Владимира. Когда
появился в «Новом Русском Слове» мой очерк о беседе с Пушкиным, фантазия моя
была принята не только без особого раздражения, но и с культурной
благосклонностью тех, от кого я ждал грозы. Председатель организации по
постройке Дома имени Пушкина, Д.К. Капацинский (не помню, был ли он и
председателем РООВА) написал мне большое письмо с благодарностью, но между прочим указал, что с таким злом, как продажа
спиртных напитков, приходится мириться... Ибо, пишет Д.К. Капацинский, -
если мы займемся сейчас перевоспитанием наших членов и посторонних посетителей,
и в особенности молодежи, и сделаем их трезвенниками, фарма
превратится в пустыню, и даже народная тропа к памятнику
Пушкина зарастет чертополохом... В лучшем случае, - добавляет Дм<итрий> Конст<антинович>, - частный
бар в местечке Кассвиль будет процветать... Но что
<отделения> РООВА, не покладая рук, продолжают борьбу за привлечение
капитала путем получения от некоторых престарелых собственников недвижимого
имущества завещаний на имя РООВА, и уже около дюжины таких завещаний
получено... Если же члены Общества все вымрут, - грустно прибавляет Дм<итрий> К<онстантинович>,
- тогда, естественно, Дом имени Пушкина перейдет к Штату и будет штатным
благотворительным учреждением и населять его будут уже не русские, а
американцы, но вывеска его «Пушкин Мемориэл»,
надеемся, останется... Но дальше г-н Капацинский жалуется, что русская
интеллигенция не вступает в ряды РООВА, и есть отделы (их 80, а не 214 - этот
номер перешел из другого страхового Общества и не пожелал его менять по
формальным причинам), в которых даже нет грамотного секретаря, способного
написать протокол собрания. Подробности этого письма даже не хотелось бы
целиком здесь приводить, так они пессимистичны. Остается обратиться к первоисточнику нашего неистощимого
пополнения духовных сил, на этот раз к «Пророку» А.С. Пушкина: Как труп, в пустыне я лежал, Но Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк, и виждь и внемли, Исполнись волею моей, И, обходя моря и земли, Глаголом жги сердца людей»... Но не
исполнилось... Сердца у большинства
русских людей остались безответными и даже не прожженными, безглагольными... Но
что поделаешь... И это пройдет. <Не
ранее |