Получен приказ
отозвать всех врачей из стрелковых батальонов, оставив там только фельдшеров. И
это разумно. В батальонном медпункте вполне справится фельдшер. Я стал прощаться с
Митрофаном Васильевичем. Было грустновато. Мы с ним проработали почти три
месяца. Он нравился мне своей неторопливостью и опытностью. В трудные дни мы
встретились. Шли ожесточенные бои, немцы ломились через нашу оборону, и уже
местами прорвались, пытаясь раскромсать нашу дивизию. Раненых было много. Я
бинтовал, накладывал шины, а он уводил ходячих по
логу, по кустам, в черную ночь. Как находил обратную дорогу - трудно было
понять. Возвращаясь, спокойно говорил: «Слава Богу, сдал в медпункт полка. Теперь
и сердцу спокойнее. Не люблю держать раненых, верю в худую примету, что добить
могут». - Ну, так значит расстаемся, - улыбнулся он. - По такому поводу и
пригубить можно, - и начал доставать из вещевого мешка консервы, фляжку с
водкой. Мы присели на пустые
от патронов ящики. Порывшись в сумке противогаза, он вынул две мензурки и
сказал: - Пьем только по
одной. Люблю на трезвую голову поговорить. Много у нас с вами, товарищ
военврач, было трудного, но сработались. Пригублю за
ваше здоровье. Вы меня от смерти спасли. Я вскинул на него
удивленные глаза. - Это когда же
было?.. - Помните, возвращались разведчики, а их немцы засекли?.. Солдат
Петрухин был ранен... Ведь мне тогда надо было ползти... - Эх, Митрофан
Васильевич!.. Стоит ли сейчас об этом. Вот выпьем по мензурочке
и я пошел. Еще надо добраться до санотдела армии... - Ну, будьте
здоровы!.. Мы опорожнили
мензурки, закусили консервами. Прощаясь он обнял меня
и с чувством добавил: - Мои дети о вас
знать будут... Попрощавшись у
лога, я направился в тыл дивизии. Словно вдогонку мне немцы послали два
снаряда, но они разорвались, к счастью, довольно далеко позади. И все же я
побежал. Отбежав с полкилометра, пошел тихонько, чувствуя, что опасность
миновала, и вспомнил слова Митрофана Васильевича: «Мои дети о вас знать
будут...» А было так. Наши
разведчики возвращались с задания. В метрах двести от нашей траншеи один из них
был ранен в обе ноги. Невредимые заскочили в траншею,
а нам надо было помочь раненому. Если бы ночь стояла - проще было бы. Но солнце
светило вовсю, а на нашу траншею были наведены
пулеметы противника. Да и день этот был несчастливым для нас. Только что перед
этим снайпером были ранены двое наших санитаров. Мы переглянулись с
Митрофаном Васильевичем. Я, как старший по званию и должности, имел право
приказать ему ползти и вытащить раненого. Однако, посмотрев на его огромную
фигуру, на живот, который еще не успел похудеть на фронтовых харчах,
подумал: «Удобная мишень для снайпера». А он, не дожидаясь моего приказания,
стащил свою маломерную шинель и силится подняться на бруствер. - Ну-ка,
подтолкните меня, - сказал я, скинув с себя шинель. - А вы-то
почему?.. - недоуменно взглянул он на меня. - Подтолкните!..
Чего рассуждать-то!.. С его помощью я
вмиг оказался за бруствером и пополз. Прополз метров пятьдесят, обливаясь
холодным потом, думая, что сейчас я уже на прицеле. Клоню голову к земле, всем
телом впиваясь в нее. Хорошо, что в теле моем ни жиринки, только кости да
мышцы. Пропела первая
пуля. Душа до отказа забита страхом. Немного полежал неподвижно. Заметили меня
или эта пуля случайная? В общем-то, какой бы она ни была, а ползти надо.
Раненый помолчит немного, а потом опять зовет. Уже каких-то метров сорок до
него осталось. Вдруг, совсем близко, сбоку от меня, взлетел комочек земли с
травою. Эту пулю уже случайной не назовешь. И все же, наверное, какой-то
бугорок или ложбинка, которых я не чувствовал, прятали меня. Дополз до раненого
благополучно. Вижу, лежит он, зажимает ладонями раны на ногах, а кровь меж
пальцев сочится... Крепко стянул бинтами ему ноги, чтоб кровь остановить, хотя
даже и это сделать было не просто, поскольку голову поднять было небезопасно.
Наконец, поползли. Я его за ремень тяну, он мне помогает обеими руками. Порой,
казалось, что не доползем до спасительной траншеи, что нас все-таки убьет
снайпер. Потеряв силы, я
часто стал останавливаться. А раненый, блестя черными, большими глазами, не
требует - просит: «Давай, милок, давай, а то
добьют...». Недалеко от траншеи я уже совсем выдохся. Лежу, отдышаться не могу, но думаю:
«Теперь немцы нас не возьмут». Слышу, наш пулемет заработал в немецкую сторону.
Сил прибавилось. Опять поползли. В траншею заволок нас Митрофан Васильевич. У
раненого на одной из ног была кость перебита. Какое надо было ему терпение,
чтобы вместе со мной ползти!.. Вспоминая все это
и, радуясь, что невредим, я как-то быстро дошел до дороги, и на попутной машине
добрался до санитарного отдела армии, получив направление в медико-санитарный
батальон... Добрался и до
него. Вижу несколько палаток, спрятавшихся между деревьев. А надо найти
комбата. Стою, жду, может, кто-нибудь выйдет из палатки. И вышла - девушка в
халате. Спешу к ней, но она не обращает на меня внимания и направляется в соседнюю. Кричу ей вдогонку: - Скажите, где
можно найти комбата? Остановившись, она
внимательно смотрит на меня и спокойным, будничным голосом говорит: - За палатками
землянка будет. Там он и находится. А вы что, к нам работать?.. - Нет, отдыхать! -
отвечаю. Она улыбнулась: - Отдыха тут не
получится, - и пошла. Правда, я заметил, что она красивая. Вот что значит
попасть в тихую обстановку! Сразу и красоту заметил. А в батальоне, среди
солдат и окопной грязи, думал лишь о том, как бы миной не зацепило, как бы
снаряд не угодил в землянку; как бы снайпер не продырявил голову. Ходил по траншеям
крючком... А здесь совсем другая жизнь, думал я, пока не натолкнулся на зеленый
бугор. Стал его обходить и увидел дверцу. Оказалось - это землянка, умело
замаскированная дерном. Постучав в дверцу
и не получив ответа, шагнул в довольно просторное помещение, вдоль стен
которого стояли две койки, а по середине стол, за которым сидели двое военных.
У обеих в петлицах было по две шпалы, и я, не зная к кому из них сначала
обратиться, решил к старшему по возрасту, обладателю очень морщинистых щек;
худенькому в плечах; ворот гимнастерки у которого на палец не доходил до шеи. И
не угадал. Им оказался комиссар Родин. Комбат же был на
много ниже его и полнее, с заметным сытым подбородком. В траншеях с таким
холеным лицом комбата не увидишь. Я подал ему направление. Он смерил меня
тоскующим взглядом голубых глаз, прочел направление и спросил: - К хирургии
прикасались? - В объеме
стрелкового батальона. - Все понятно.
Идите к хирургу Лаврентьеву. Пусть учит... Я вышел из
землянки с облегчением. Официальное представление состоялось. Теперь надо найти
Лаврентьева. Хирург должен быть, - думал я, - в операционной палатке. И через несколько минут был у входа,
где вновь встретил ту сероглазую, красивую медсестричку. - Здравствуйте!..
Мы уже с вами знакомы, - шутя, обратился я к ней. - Мне нужен хирург
Лаврентьев. - Его здесь нет, -
неулыбчиво ответила сероглазая красавица. - Только что ушел отдыхать... Всю
ночь шли операции... - А где он
отдыхает?.. - Вон за толстой
сосной маленькая палаточка... Только, знаете, вы лучше походите по лесу, а он
пусть поспит. А то ведь ночью снова работать... Как ночь, так раненых полно...
Днем-то их с передовой нельзя вывезти... Она говорила мне
прописные истины, не зная, что я работал в стрелковом батальоне. - Ну мне, пожалуй, об этом более, чем известно, - перебил я
ее. - Может, Лаврентьев еще не уснул?.. Я все-таки зайду к нему... Сестричка сделала
недовольное лицо, а я направился к указанной сосне. И, действительно,
Лаврентьев еще не спал. Сидел на плащ-палатке и жевал кусок хлеба, запивая его водой. - Понимаете,
проголодался, а на пустой желудок спать не могу, - как бы оправдывался он
передо мною. Жуя, выслушал меня и сказал: - Сейчас вот тут
рядом ложитесь и отдыхайте. А как нас разбудят, пойдем в операционную...
Последние дней пять подряд тяжелораненых возят... Я оглядел палатку
и заметил, что у стены, на сухой траве, покрытой одеялом, спит женщина,
накрывшись шинелью. Мне как-то стало неловко оставаться. - Спасибо!.. Но я
пойду, где-нибудь в другом месте устроюсь... - Ложитесь тут.
Свободных палаток нет. Везде полно раненых. Это нам с Соней повезло, что пока
никого не подселили. Настаивать и
отказываться я не стал, лег, подложив свой тощий вещмешок под голову, и сразу
заснул, даже не подумав, кто такая Соня и почему она здесь? Наверное, часа через
три почувствовал, что кто-то меня трогает за плечо. Тусклый свет карманного
фонарика упал мне на лицо. - Вставайте,
доктор. Санитар приходил. В операционную зовут, - сказал Лаврентьев. Светя фонариком
под ноги, мы дошли до предоперационной палатки, где на носилках лежали раненые.
Никто из них не стонал. Пока, видимо, раны притихли. - Посмотрите их. И
определите очередность. Я пошел руки мыть, - и Лаврентьев скрылся в
операционной. Я стал осматривать
раненых. Восемь из них были ранены в ноги, а двое в живот, о чем я и доложил
Лаврентьеву. - Вы делали
полостные операции? - взглянул он на меня. - Я же в батальоне
был... - Простите, вы же
говорили... Я все заспал, - он подозвал сестру и сказал, чтобы еще вызвали двух
врачей. - Мы займемся тяжелыми, а они остальных
возьмут. Стали готовиться к
операции. Пока обрабатывали руки щетками с раствором нашатырного спирта,
раненого уложили на стол, накрыли простыней. - Наркоз будем
давать? - спросил я, внутренне боясь этой сложной операции. - Нет, проводниковую сделаем... Долго под общим наркозом он не
вытерпит... Это было
неожиданным для меня. Я только раз видел сложную операцию под проводниковой
анестезией. Ее делал профессор Савиных в Томске. А мы, студенты,
присутствовали. Но то был Савиных! Хирург с большим именем. А здесь... Лаврентьев надел
стерильные перчатки, я тоже, и мы подошли к столу. - Сашенька,
начинаем, - обратился он к операционной сестре, той самой девушке, которую я
встретил по приезде. Лаврентьев сделал
раненому спинно-мозговую анестезию, затем, выключив
блуждающий нерв, стал делать местную анестезию в области предстоящего разреза.
Шприц мелькал в его руках. Мне приходилось видеть не одну операцию, когда я
учился, но у хирургов не было такой виртуозной техники, какую
я увидел у Лаврентьева. Он, как говорится, сразу погнал. Да и сестра без
слов знала, что подать со стерильного стола. Скрежетали зажимы,
я едва успевал перевязывать сосуды, чувствуя, что по моей спине уже бегут капли
пота. А Лаврентьев все набирает скорость, лишь несколько раз спросил раненого:
«Как ты, дорогой?» И тот отвечал: «Терпимо». У раненого в двух
местах был пробит осколком кишечник. Этот осколок Лаврентьев схватил пинцетом.
«Вот сволочина, уже на излете был, а зло сделал», - и кинул его в таз. - Кажется, все
удачно идет... Как вас по батюшке зовут? - спросил он раненого. - Иван
Никодимыч?.. Ну, вот, Никодимович!.. Достал я осколок. Теперь будете
поправляться... Операцию заканчиваем... - А больше боли не
будет? - спросил солдат. - А разве боль
была?.. - Немножко!.. - Ну, значит, мы плохо
сработали!.. - Да нет,
доктор!.. Такую можно терпеть!.. - Поправишься -
письмо напишешь!.. Вот сестра Сашенька вам адрес даст... - Спасибо вам,
доктор!.. - Спасибом не
отделаешься!.. Письмо напишите... Я всегда их жду и храню... Мы закончили
операцию, раненого унесли, стали готовиться к
следующей и я спросил: - Виктор Павлович,
вы насчет письма пошутили?.. - Нет. Это так, у
меня просто такой тон, хочется подбодрить человека. Этих писем у меня уже
семнадцать. Раненые уехали в тыл, долечиваются. Им там в госпиталях делать нечего, вот и пишут. А каждое письмо
- ведь это спасенная жизнь в нашем медсанбате. Я, знаете, побывал на войне с
финнами. Тоже не мало сделал операций, а вот насчет писем не догадался. Живы
эти люди или нет? Это же мой отчет перед Гиппократом, - улыбнулся он. - Давайте
быстренько сделаем вторую операцию. Остальным вроде бы смерть не угрожает... Второй раненый
оказался тяжелее первого. Пуля пробила ему кишечник в четырех местах. Было
такое впечатление, что он умрет у нас на столе. На этот раз меня
еще больше поразила та быстрота, с которой Лаврентьев делал эту операцию. Я
кое-как успевал предвидеть все его движения; старался, чтоб он был доволен моей
помощью. Не знаю, удалось ли мне это сделать? Во время операции он сказал всего
несколько слов и то Шурочке, владевшей не меньшим автоматизмом. Когда был
наложен последний шов, Лаврентьев взглянул на меня удивительно светлыми глазами
и сказал: - Успели!.. -
Поспешно стянул перчатки, провел ладонью по лицу раненого, устало улыбнулся. -
Поправляйтесь!.. Все сделано!.. Теперь минут на двадцать прервемся. Посушим
спины, а то рубахи прилипли. Мы вышли из
палатки. - Смотрите, звезды-то какие! - удивился он. - В такую ночь только
гулять. - Он прислушался. - Впрочем, затишье тревожное. Стволы ждут рассвета...
И все-таки мы еще с вами счастливые. Тут тишь. Скажите, а как в батальоне у
солдат проходит такая ночь?.. - Если есть
землянки, то в них спят, а нет - накроются плащ-палаткой и в траншее кто спит,
кто дремлет. Только караул не смыкает глаз. Смена идет через каждый час, чтобы
часовые не дремали, особенно, если теплая ночь. Тут и слух и глаза все время
напряженные... - Ну пойдемте. Кажется, немного отдохнули. Теперь раненые
полегче остались, если новых не подвезут... Работа шла на трех
столах. Эти «полегче» были в действительности
тяжелыми, с повреждением костей рук и ног. Мы раскрывали раны, шинировали
кости. Все это было, конечно, проще, чем полостные операции, но все же к утру мы изрядно устали, с тревогой стали прислушиваться - не
подвезли ли еще? Когда унесли последнего раненого, Лаврентьев сказал санитару: - Сходите на
кухню. Может, там чай есть... - Слушаюсь, -
ответил тот и стал снимать халат. Я взглянул ему в лицо. Ему лет пятьдесят,
щеки в корявинках, нос толстый, серые усталые глаза. Я заметил, что он очень
ловко бинтовал раненых, осторожно помогал им встать со стола и все
приговаривал: «Сейчас, милок, тебе будет легче». А мы
ведь, порой, при работе немеем, говорим только то, что необходимо, словно и
сочувствия у нас нет. А он, видимо, считает, что с раненым солдатом неприлично
молчать, надо как-то утешить, что-то ободряющее сказать. Вскоре он вернулся
с двумя котелками чая и с тремя ломтями хлеба. Достал из тумбочки кружки: - Вот, пожалуйста,
выпьете, еще принесу. Там у них много чая от ужина осталось... - А хлеб где
взяли? - спросил Лаврентьев. - Это уже на
складе. - Не положено
ведь... - Дали, значит,
лишний был, - чуть улыбнулся санитар. - Знаю, как
дали... В следующий раз не попрошайничайте. -
Лаврентьев налил в кружку чая, сверху положил ломоть хлеба. - Сашенька, -
обратился он к медсестре, - мы тебе тут чай оставили... Сестра взглянула
на него благодарными, любящими глазами и проникновенным голосом ответила: - Спасибо, Виктор
Павлович... Прихватив кружки,
мы с Лаврентьевым пошли в свою палатку. Тихонько вошли. Лаврентьев включил на
минутку фонарик, осветил лицо спящей Сони и на его лице
появилось чудное умиление, какое бывает у матери, когда она смотрит на
своего спящего ребенка. Вот уж явно, что он ее очень любит. Да и как не любить
- ведь она же красавица: ресницы длинные, губы ярко очерченные, носик
правильный, на щеках ямочки. Вот глаз ее я еще не видел. Наверняка, и они
удивительные. Но ведь и Лаврентьев красив, правда, сильно поседевший. Лет на
пятнадцать, видимо, старше ее. - Устраивайтесь поудобнее, - вполголоса обратился он ко мне. - Как-то все
это надо пережить. Другим еще хуже приходится... Вы-то кое-чего и похлеще
видели на передовой. Вас нечего убеждать... Съели хлеб, запили
чаем и улеглись спать... Проснулся я со
смешанным чувством вины и испуга за то, что так долго спал. В палатке никого не
было и я поспешил выйти. Яркое солнце встретило меня. Благодать-то какая! Соснами пахнет. Слышно, постреливают
орудия. Но вокруг покой. Это не батальонный медпункт. Свободно двигайся, никто
в тебя не выстрелит. На душе радостно. Вижу - к сосне прибит умывальник, на
пеньке лежит кусочек мыла. Умываюсь, экономно расходуя воду. Надо идти в штаб,
сдать продаттестат, иначе не накормят... Мне повезло.
Писарь, взяв аттестат, сказал: - Идите скорее на
кухню, а то завтрак сейчас кончится. Котелок-то есть? - А как же без
него?! - Спешу в палатку за котелком. Кухня находится в густых соснах. Вижу -
солдат моет котелок. - Вот и
позавтракал! - вслух огорчился я. Повар, увидев меня, вскинул брови. - Это что же так
поздно? Нам ведь обед надо закладывать. - Работал ночью.
Проспал. - Ладно, наскребем
что-нибудь, - повар открыл кастрюлю, стоявшую на маленьком столике. - Кажется,
что-то осталось. Остыло только, - плеснул в котелок полковша горохового супа и,
словно оправдываясь, буркнул, - а все же не надо опаздывать. - А хлеб у вас где дают? - Вон в палаточке.
Но сейчас кладовщика нет. За продуктами уехал. - Ладно, обойдусь,
- я отошел в сторону, присел на пенек. Повар принес ломоть хлеба, протягивая,
буркнул: - Суп-то гороховый
без хлеба жидковат будет... Перекусив, я
отправился к палатке, чтоб оставить котелок и идти в операционную. Вошел и
попятился. В палатке на одеяле лежала Соня, а Лаврентьев, стоя на коленях,
целовал ее в щеки. - Да заходите!..
Чего вы испугались? - весело произнес он. - Вот познакомьтесь с моей женой
Софьей Сергеевной!.. Она поднялась и
подала мне руку. И я невольно подумал: «Зачем женщине столько красоты?»... - Я не слышала,
как вы приехали, - улыбнулась она. - Тут так устаешь, так спится, что без
наркоза резать можно. По-моему
Лаврентьев почувствовал, что его жена произвела на меня сильное впечатление. Я
смутился, растерялся, не зная как себя вести, и, чтобы сгладить мою неловкость,
он сказал: - Знаешь, Соня, я
его взял к себе в ученики. Мы сегодня ночью сделали две полостных операции. - А я думала, что
ночью не было раненых, раз ты меня не разбудил. - Жалко было
тревожить. Ведь ты у меня как ребенок, - Лаврентьев вновь прикоснулся губами к
ее щеке и вздохнул. - Если бы вы знали, - взглянул он на меня, - из какого
пекла мы с ней выбрались... - Не вспоминай, не
надо, - перебила его Софья Сергеевна. - Те кошмары мне и сейчас снятся. Чтобы не мешать им побыть вдвоем, я решил удалиться под предлогом,
что хочу, мол, познакомиться с расположением медсанбата, пока нет раненых.
Вышел в надежде, что найду себе место для ночлега, чтобы не стеснять их. Медсанбат, словно
вымер. Не видно ни души. Кто свободен - тот спит, кто работает - тот в
палатках. Раненые отправлены в госпиталь. Отрадные минуты, когда не видишь
страдающих людей... Зашел в
перевязочную. Сестры стригут бинты, делают салфетки, вертят тампоны,
закладывают их в биксы для стерилизации. Работа кропотливая, материалу надо
много. - Помогите нам,
доктор! - улыбается Сашенька. - Мы уже тут дремать начинаем... Вижу ее ямочки на
щеке, яркие, словно накрашенные губы. Тампончики мелькают в ее тоненьких,
ловких пальчиках... Беру отстриженный
квадратик бинта, пробую свернуть тампон, но получается он у меня не аккуратным.
Свернул еще несколько, понимаю, что это дело сугубо женское. Вышел из перевязочной и угадал на комиссара Родина. - Ну, как?
Приступили к работе? - спросил он скрипучим голосом. - Да. Ночью с
Лаврентьевым раненых оперировал. - Ну-ну, хорошо,
молодец, учитесь, - и хотел было уйти, да черт дернул
меня обратиться к нему: - Товарищ майор,
мне бы где-то надо устроиться, чтобы в свободное время отдохнуть можно было. - А где сегодня
находились? - Немного поспал в
палатке Лаврентьева. - Ну вот там и живите. - Неудобно, у него
жена... - Ну, знаете, в
армии семейных палаток нет и не положено. Им бы еще тут с пружинной сеткой
кровать поставить... Я промолчал,
заметив, как дернулась морщинистая щека комиссара, как в белесых глазах
появился сухой блеск, да и губы поджались. И уже пожалел, что обратился к нему. - Ладно,
как-нибудь обживусь, - только и пролепетал в ответ. - Ну-ну,
попробуйте! - и комиссар пошел. К его сгорбленной спине, казалось, прилипла
портупея, придерживающая пистолет и полевую сумку. Наверное, ему уже лет
пятьдесят. Косолапятся ноги в начищенных хромовых сапогах. Такой в траншеи не годен, а тут, в дивизионном тылу, - сойдет... И
все-таки я нашел себе место в одной из палаток, в которой находились фельдшер
из эвакоотделения, фармацевт и два врача. Правда, кое-как уместился, для чего пришлось немного
отодвинуть полог. Но ведь не все же мы вместе будем каждую ночь. Кто-то уйдет
дежурить. Словом устроился. Пошел к Лаврентьеву сказать
где буду находиться, чтоб ночью не искали. С волнением подхожу и думаю: «Хорошо
бы Софьи Сергеевны не было». Стесняюсь я ее, а почему - не знаю. Зашел, вижу -
Лаврентьев лежит на постели, закинув за голову руки и, видимо, о чем-то думает. - Простите!.. Я,
наверное, помешал? - Нет. Заходите! -
встревожился он. - Вот лежу, а что-то не спится. Приходят мысли, но не
утешительные. Уж очень обстановка сложная. Меня ведь война врасплох захватила.
Мы с Соней ночью из-под бомбежки убежали. В Бресте квартиру двухкомнатную
оставили. Прибежали в военкомат. Нас сразу же в часть направили. Вскоре в
окружение попали. Шли по тылам немцев. Они по дорогам ехали, а мы кустами
пробирались. Ночи стали прохладными. Соня простудилась. Лежит на охапке сена и
не может подняться. А я возле нее на коленях стою, упрашиваю идти. Она плачет,
и у меня слезы... На руках понес. Пройду метров двести, чувствую, что сил нет.
Отдохну и опять несу. Кое-как добрались до какой-то избушки. Там старуха
девяностолетняя... Говорю: «Хоть ругай, хоть гони, мы все равно никуда не
уйдем. Нет силы». А она отвечает: «Пошто я вас гнать-то буду? Живите, хаты
хватит». Полмесяца мы у нее жили. Картошкой да салом нас кормила. Кончится
война, если останусь живым, разыщу эту бабку и упаду перед ней на колени. Если
бы не она - потерял бы я Соню. Температура у нее тогда была под сорок,
пневмония начиналась... Потом немцы появились. Мы ползком, огородом, выбрались
и ушли в лес. Пристали к какой-то разбитой части, с ней и добрались до
передовой. А там нас немцы пулеметами встретили. Немногие остались живыми... К
счастью, и мы с Соней. Теперь вот работай и весь с тебя спрос. Условия вполне
нормальные... «Нормальные», -
усмехнулся я про себя. - «Если сравнивать с траншейными. Вот уже более месяца
моя спина не видела ни мыла, ни теплой воды. А вот руки, кажется, настолько
отшлифовал щетками с раствором нашатырного спирта, что светятся. Лаврентьев прервал
свой монолог, задумался, а потом, как бы спохватившись, закончил: - Я тут о вас
подумал, - и, пошарив в своем вещмешке, достал учебник по хирургии. - Почитайте
в свободное время. Ведь кое-что забывается... Для него
«забывается», - вновь усмехнулся я про себя, - а я вообще многого не знаю. Взяв книгу и
поблагодарив, отправился в свою палатку, но читать не пришлось. Вызвали в
операционную. И снова я стоял за
одним столом с Лаврентьевым и помогал ему, а точнее, учился у него. На этот раз
за соседним столом работала и его жена - Софья Сергеевна. Раненые у нее часто
вскрикивали. Лаврентьев хмурил брови и, наконец, не выдержал: - Делай лучше
анестезию. Что они у тебя кричат?! - Нетерпеливые попадаются, - спокойно ответила Софья
Сергеевна. Я же заметил, как
нервно дрогнул скальпель в руках Лаврентьева, и понял, что не так уж все гладко
в их отношениях, как это мне показалось при первой встрече. Но вскоре
Лаврентьев успокоился... Мы проработали до
полуночи. Раненые больше не поступали и можно было
идти отдыхать. Я помыл руки и немного задержался, снимая халат. Возле меня
появилась Сашенька. Она открыла бикс, стала укладывать салфетки для
стерилизации. Я глядел на нее и вновь отметил, что она красивая: глаза
темно-серые, губы пухленькие, носик аккуратненький, а волосы густые
светло-русые. Сашенька быстро и
старательно уложила салфетки, прикрыла крышку бикса и искоса взглянула на меня. - Вам хорошо!.. Вы
сейчас спать пойдете, а мне еще надо стерильный стол перекрыть. - Зато вы только
сидите на стульчике и подаете. А я у стола раны раскрываю. Это, согласитесь,
намного труднее!.. - Так вы же
доктор!.. И спрос с вас другой! - улыбнулась Сашенька. Знала бы она, какая у
нее обаятельная улыбка! Мне захотелось подольше с ней поговорить
и я спросил: - А что, жена
Лаврентьева всегда такая нервозная во время операций? - Не люблю я с ней
работать. У нее раненые вечно вскрикивают. Мне это по нервам бьет. - А почему так бывает? - Дура она!.. Вот уж такого
ответа я никак не ожидал от такой обаятельной сестрички и возразил: - Почему вы так
неуважительно отзываетесь о Софье Сергеевне? Сашенька иронично
усмехнулась: - Вы знаете отчего эти вскрики?.. Оттого, что она не чувствует чужой
боли! - Но ведь и вы ее
не чувствуете!.. Разве не так?.. - Но я знаю, когда
она может быть, а когда нет. Если не обезболить ткань, которую режешь, так козе
понятно, что человек закричит. Я сама это видела... - То есть как?.. - Ну когда начинала с ней работать. Подаю шприц с новокаином.
Вижу, она делает укол, обезболивает рану. А стала раскрывать пулевое ранение в
ногу - резанула дальше, чем была сделана анестезия. Раненый, конечно, закричал,
а она ему с возмущением: «Тоже мне солдат, а потерпеть не можете!» А зачем
терпеть, если можно было еще один шприц новокаина ввести. Вот с какими она
вывертами. Не люблю с ней работать, устаю очень. На замечания Виктора Павловича
она не реагирует. Ее бы на операционный стол, да резануть по живому...
Простите, кажется, я заговорилась, - Сашенька взяла бикс и ушла. А я подумал:
«Уж не ревность ли ее к Софье Сергеевне? Она явно симпатизирует Виктору
Павловичу, да и он все время зовет ее только Сашенькой, вкладывая в это имя
больше, чем простое обожание. Понять можно. Красота Софьи Сергеевны уже набрала
полный расцвет, еще год-два и начнет понемногу блекнуть, но пока она
обворожительная, и вызывает зависть даже у такой обаятельной девушки, как
Сашенька»... Нам запрещалось
ходить по территории медсанбата когда появлялись в
небе немецкие самолеты. За этим строго следил комиссар. Он с гневом налетал на
того, кто насмеливался нарушить этот приказ. А самолеты появлялись часто. Шли
они высоко. И я, порой, думал, что вряд ли с такой высоты можно что-то
разглядеть. Я ведь ни разу не летал на самолетах. А комиссар, видимо, летал и
потому впадал в такой гнев, что у него даже тряслись иссеченные морщинами щеки.
Однажды и мне попало. Я вышел из своей
палаточки и пошел в операционную, а в небе, стальными полосками, плыли шесть
немецких самолетов, держа курс в наш тыл. Надо бы мне подождать, а я не
выдержал. У входа в операционную комиссар остановил меня. - Товарищ
военврач! Вы подвергаете нас всех опасности. Развернутся и пробомбят. Какой вы
беспечный, а еще командир!.. Мне стало стыдно.
Обычно он появлялся утром, делал обход, а потом на весь день исчезал, сидел в своей земляночке. А тут днем меня прихватил. Пришлось
извиняться. Как-то, проводя
очередную политинформацию, он, коснувшись биографии вождя, сказал: «Сталин еще
при живности Ленина знал какой путёй вести
народ...» Эти «живность» и
«путёй» надолго всем запомнились. Однако ценное в нем было то, что он не
вмешивался в наши медицинские дела, хотя почему-то сестры и санитары боялись
его. Иногда Сашенька, взглянув в окно, взволнованно говорила: - Комиссар идет! -
И это звучало как предупреждение об опасности. Я же был уверен, что он боится
раненых и разговора с ними. Да и о чем он с ними может говорить, когда они
видели такое, о чем в газетах никогда не пишут. Про «боевой дух» они знали на
практике: если артиллерия подавит пулеметные точки противника, то «боевой дух»
есть. А если кричат «Вперед!» без артподготовки, то вместо «боевого духа»
только страх в сердце растет. Нет, без поддержки пушек за спиной любое
наступление - сплошное самопожертвование, а вернее, самоубийство. Знаю об этом
не понаслышке. Все действия дивизии видны на операционном столе врача. Если
завалили ранеными, то каждому понятно, что наступление вот-вот захлебнется. Так
чаще всего и было, если пехоте не помогла артиллерия. А об отсутствии поддержки
танками говорить не приходится. На нашем участке их попросту не было. Видимо,
находились на главном направлении, где немцы особенно жмут... ...В один из дней
из автобата привезли труп для вскрытия. Повесился шофер. Повздорил, говорят, со
своим командиром, зашел в лес и захлестнул себя петлей из брючного ремня. Взяли
бы да и похоронили. Так - нет, привезли для вскрытия
по требованию особого отдела. Вскрывать Лаврентьев поручил мне. Труп занесли в
землянку, где до нас какая-то часть хранила бензин. Санитары быстро и ловко
соорудили из пустых снарядных ящиков стол и ушли. Кому хочется на труп
смотреть. Я остался один. Конечно, никакого страха у меня не было. Но невольно
начинаю думать о прошедшей жизни этого солдата. Вижу, что его руки грязные и со множеством ссадин. Наверное, машина была старой и он часто ремонтировал ее. На левой щеке небольшой
ожог порохом. Значит, что-то было связано с близким выстрелом. Передний зуб
сломан, чуть заметный рубец на губе. На вид - лет тридцать. Ну
повздорил с командиром, а убивать-то себя зачем? Наверняка, есть жена и дети.
Но если бы они были, разве бы он решился на такой поступок?.. Как теперь
сообщат родным?.. Господи! О чем я думаю?.. Надо вскрыть труп
и чем скорее я это сделаю, тем быстрее выйду из этой сырой и вонючей
землянки... Вскрываю грудную
клетку, вижу сердце, берусь за него, разрезаю. Оно совершенно здоровое, еще
могло бы простучать не мало лет. Бегло осматриваю легкие, желудок, кишечник,
печень. Все здоровое. Смерть наступила от удушья. Слышу, скрипнула
дверь. Обернулся - комиссар стоит. - Ну что? - чуть
ни шепотом спрашивает? - Еще не все
посмотрел. Запишу, потом прочитаете. - А в мозгу ничего
не нашли? Я промолчал.
Черепную коробку мне не хотелось вскрывать, хотя согласно экспертизе я обязан
это сделать. Но причина ясна. Зачем пилить череп? - У меня в
землянке сидит старший лейтенант из особого отдела. Ждет вашего заключения. - Через полчаса
заключение будет. Скажите, товарищ майор, а что родным этого солдата сообщат? -
неожиданно для себя самого поинтересовался я. - Как что?.. Погиб
как изменник Родины. - Да вы что?!.. -
вырвалось у меня. - Не к немцам же он сбежал!.. - Если этому
потакать, так что будет твориться... - Но родные-то тут
при чем? - Не нам этот
вопрос обсуждать, товарищ военврач! - подчеркнуто сказал комиссар. -
Заканчивайте и несите документ к следователю... Неужели комиссар
правду сказал? А зачем ему врать? Наверное, есть такое указание считать
самоубийство изменой Родине. Но какой же он изменник? Ну не выдержал тяжелых
условий, надел петлю... И я вспомнил слова моей бабушки, которая говорила:
«Только надень петлю, а черт-то ее мигом затянет. Нельзя с этим шутить. Великий
грех лишать себя жизни. Какой бы она ни была мучительной, все равно она Богом
дана. Он ее и возьмет. А сам не насильствуй. После темных минут будут и
светлые. Так у всех живущих на земле...». Я смотрю на труп и
думаю: «Не дано было тебе права убивать себя ни Богом, ни нашим законом. Но
виноваты в твоей смерти те, кто был рядом. Неспроста приходят мысли о
самоубийстве. Видимо, обижали, не сочувствовали. Эти капли падали и падали,
пока не получили ответный взрыв. Но разве сейчас мало смертей и без твоей...». Зашивая полость
живота крупными стежками, и, сомневаясь в необходимости этого, поскольку все
едино опустят в яму, зароют и надписи не сделают раз
изменник Родины, вновь вспомнил слова бабушки: «В наше время было так: кто
петлей себя сгубил, того и на кладбище не допускали, где-то в стороне
хоронили...». Ее слова и песней подтверждены: «Посмотрел его лекарь скорехонько
и велел где-нибудь закопать...». И впрямь к самоубийцам народ всегда относится
со сдержанным молчанием. Вроде и жалко человека, но и так кончать свою жизнь не
гоже. Но изменником Родины не называли. Я взял запись
вскрытия и хотел уже выйти из землянки. Но вдруг в голову пришла мысль: «Я же
могу этого солдата оправдать!.. Напишу: обнаружил разрыв сердечной мышцы. Умер
от обширного инфаркта...». Я даже обрадовался такому повороту. Порвал написанное и быстро стал заново излагать результаты вскрытия.
Торопился, волновался, словно кто-то мог поймать меня за руку. Расписавшись,
почувствовал облегчение. Теперь родные солдата получат извещение о гибели, а не
об измене. Поскорбят, поплачут как и все, и не будет
для них такого дополнительного удара, что несет слово «изменник»... Понес, не мешкая,
новые результаты экспертизы комиссару. У него, действительно, сидел старший
лейтенант из особого отдела. - Каковы
результаты? - спросил он, обрадовавшись моему появлению. - Я тут все
написал. Смерть наступила от инфаркта сердца. - Как от
инфаркта?!.. Его же из петли вынули. - Наверное, боль
загнала его туда. Не все могут вытерпеть. Обширный разрыв сердечной мышцы.
После такого разрыва не живут. - Интересно! -
усмехнулся особист. Вроде и поверил и не поверил. - Пока не
закопали, можете еще раз провести экспертизу в подтверждение моего диагноза, -
спокойно предложил я. - Нет, зачем?..
Раз причина ясна, - он взял написанное мной,
поблагодарил и вышел. - Ну и хорошо, что
все обошлось, - выдохнул комиссар. - Сегодня возьмут его в часть и похоронят. Идите отдыхайте. Я шел к себе в
палаточку и видел, как меж сосен падали лучи солнца на подсыхающую траву. Мир
леса и наша жизнь никак не сочетались. Сосны стоят в какой-то задумчивой
благодати, от них тянет смолкой, а мы тут все в тревоге, в неприятностях.
Небольшой промежуток отдыха и снова раненые, снова стоны, кровавые бинты,
зияющие раны. Думая о невеселом, я увидел Лаврентьева. Он сидел на пеньке возле
своей палатки, грелся на солнце. - Ну, что-нибудь
обнаружили? - взглянул он на меня. - Обширный инфаркт
сердца. - Но?! - удивился
он. - Редкое сочетание: петля и инфаркт. Чего только не бывает в жизни. - Экспертизу я
отдал старшему лейтенанту из особого отдела. - Раз это их
интересует - пусть берут. Думаю, от боли, да еще от ссоры с командиром он и в
петлю залез. Ну да это их дело, пусть разбираются. Все равно ни к чему не
придут. Ненаказуемо... Соню не видели? Куда-то ушла. Спал, проснулся, а ее нет.
Вчера говорила, что сердце болит. Какая-то у нее нервозность появилась. Так что
сегодня ночью одни будем работать. Пусть она отоспится, может, успокоится, - и замолчал о чем-то думая... Один из полков
нашей дивизии контратаковал немцев, отбил деревню и закрепился на выгодной
высоте. Но немцы ввели в бой танки. К нам хлынул поток раненых. Трое суток мы
не отходили от операционных столов, вымотались, и, когда немцы, наконец,
выдохлись, облегченно вздохнули и мы, прикидывая: будем ли переезжать на новое
место. Мы же, как хвостик своей дивизии. Через нас идут все ее раненые. И когда
их у нас нет, значит дивизия не ведет активных
действий... И впрямь, вот уже
несколько дней раненых поступает очень мало, что не может не радовать. Да и дни
стоят теплые, солнечные. Но знаю, что скоро их сменит ненастье, пойдут дожди, в
палатке будет сыро и холодно. А пока в свободные часы дышу бором, много сплю,
словно хочу отоспаться за все проведенные ночи в операционной. Вот и сегодня
проснулся только после завтрака. Схватил котелок и бегом на кухню. Повар
плеснул ковш горохового супа и спросил: - Как же это так,
товарищ военврач?.. Почему так случилось с Лаврентьевым?.. Вы же с ним вместе
работали... - О чем вы
говорите?! - встревожился я. - А вы разве
выстрелов не слышали? Ведь Лаврентьев застрелился... Известие потрясло
меня. Я побежал в операционную. На столах лежали раненые. Врачи работали. - Где медсестра
Сочнева? - спросил я у санитара. - Я ее сегодня не
видел еще... - А Лаврентьев
где?.. - В своей палатке
лежит, - хмуро буркнул санитар, и, горько усмехнувшись, добавил: - Пока что... Это угрюмое «пока
что» подстегнуло меня и я, не мешкая, кинулся к палатке. Полог был плотно задернут. Кое-как развязав вязки, пролез во внутрь и в полумраке увидел
Лаврентьева. Он лежал на плащ-палатке прикрытый простыней. Еще не веря в случившееся, я приподнял край простыни. Живот его был
забинтован, сквозь бинты просочилась кровь. Видимо, он скончался еще тогда,
когда его перевязывали. Кажется, все во мне замертвело. Ведь еще вчера днем я
ему ассистировал. Он был таким как всегда: энергичным, собранным, без нервозности.
Что же могло случиться этой ночью, когда я так крепко спал? Должна же быть
причина, которая сломила его?.. Вновь пошел в
операционную и встретил комиссара. - Товарищ
комиссар, что же случилось с Лаврентьевым? - надрывно вырвалось у меня. - ЧП... Самое тяжелое и неприятное ЧП... Как теперь вот?.. Скажут,
что воспитательная работа не велась... Все на мою голову, - сокрушенно сказал
он, а потом добавил: - Но панику не надо сеять. Идите и работайте. Начсандив
приедет, все и решится... И, действительно,
о самоубийстве Лаврентьева разговоров почти не было. Видимо, каждый боялся
заводить их, чтобы не нажить неприятностей. Да и что могли дать эти разговоры,
кроме боли. Лаврентьева очень уважали, видели, что он отличный хирург, а его
нервозную жену не любили. Правда, открыто в этом никто не признавался, может,
из уважения к Лаврентьеву, может потому, что она, действительно, была красивая.
Эта красота не только влекла, но и подавляла. Я тоже боялся взглянуть ей в
глаза. Они обжигали, покоряли своей сверкающей чернотой. В тот же день
Софья Сергеевна отбыла из медсанбата в санотдел армии. А с Лаврентьевым
поступили так: приехал начсандив, о чем-то переговорил с комбатом и комиссаром.
На другой день санитар, который с нами постоянно работал, сколотил
гроб и мы похоронили Виктора Павловича. У могилы никто не сказал ни
слова. А что скажешь? Ведь погиб он не от вражеской руки. На похоронах не было
ни комбата, ни комиссара. Эта нелепая
смерть, наверное, больше всех коснулась меня. Теперь я один стоял у
операционного стола. И только Сашенька Сочнева, подавая инструменты, иногда так
глядела, что я понимал - она думает о Лаврентьеве... Может, напряженная
обстановка, возобновившийся приток новых раненых, близость орудийной, а порой и
пулеметной стрельбы начали притушевывать мои мысли о Лаврентьеве. И желтый
холмик могилы уже не так тревожил. Но вдруг я увидел на нем, в баночке от
консервов, незнакомые мне полевые цветы. Это меня тронуло. Я остановился.
Конечно, их осмелилась поставить на могилу самоубийцы Сашенька. Заметил цветы и
комиссар, нахмурил брови, но ничего не сказал. Цветы вскоре завяли, но
появились новые. Никто не видел кто и когда их ставил
на могилу, хотя все понимали - Сашенька Сочнева. Как-то ночью у
меня разболелся зуб. Я долго не мог уснуть, злился, досадуя на то, что пока нет
раненых и самое время отдохнуть. Не вытерпел и вышел из палатки. Было удивительно
тихо, словно нет войны. Стоял, прислушиваясь к тишине, зная по опыту, что
тишина на фронте обманчивая, где-то, что-то зреет... Зуб мой начал
притихать, боль уже стала терпимой. «Еще немного постою и пойду спать», - решил
я. Но вдруг заметил как что-то мелькнуло между
деревьями. Кто-то шел к могиле Лаврентьева. «Наверное, Сашенька, - подумал я. -
Сейчас она сменит засохшие цветы...». Я не ошибся и
осторожно пошел следом. Вскоре услышал всхлипы. Сашенька плакала. Может, подойти?
Нет, решил, постою. Пусть поплачет и успокоится. Но не выдержал, подошел. Сашенька сидела у
могилки, уткнув голову в колени, видимо, старалась заглушить рыданья. Я тронул
ее за плечо: - Сашенька, не
надо!.. Она вздрогнула,
подняла заплаканные глаза: - Это вы, товарищ
военврач?.. Я так испугалась, - и принялась ладонями утирать слезы. А затем
заговорила: - Нелепо, жестоко... Я все видела. В ту ночь Виктор Павлович
поспешно заканчивал обработку раны. У него все время вздрагивали кончики
пальцев, капельки пота выступали на лбу и на висках. Я взяла пинцет и тампоном
вытерла их. Он взглянул на меня благодарными глазами, вроде хотел улыбнуться,
но улыбки не получилось. Раненого унесли, а он по-прежнему стоял у стола.
Больше нет раненых, Виктор Павлович, напомнила я. Вижу - не слышит, думает о
чем-то, а потом взглянул на часы и сказал: «Ах, да, надо идти...», - машинально
снял халат и вышел. Я почувствовала, что с ним что-то неладное творится, что он
вне себя, скинула халат и пошла за ним. Уже начало светать. Вижу, кто-то идет
между соснами. Пригляделась, а это Софья Сергеевна и с ней тот красавчик лейтенант, которого она оставила. Ему надо было
ехать в госпиталь легкораненых, а она схитрила: взяла его на перевязку. В это
время машина ушла и он остался. Смотрю, они
остановились, целуются. Виктор Павлович тоже это видит. Я встала за сосну, чтоб
он меня не заметил. А лейтенант подхватил Софью на руки и понес... Я прижалась
к сосне, вся дрожу... Позор-то какой для Виктора
Павловича!.. А он стоит. Может, ждал Софью. Лишь через полчаса пошел к себе. Я,
крадучись, за ним, сердцем чувствуя, должно что-то нехорошее случиться. Он
зашел в палатку. Надо бы и мне зайти, броситься к нему, уговорить его... А я
побоялась в чужую жизнь вмешаться... Стою, не зная, что делать... Уже совсем
рассвело... Вижу, Софья идет, а лейтенанта нет... Встала за дерево. Она, не
заметив меня, зашла в палатку. И почти сразу послышался ее голос: «Это твой
старческий бред!.. Не смей мне так говорить!..» - кричит. Через минуту выходит
Виктор Павлович. «Ты куда?!» - кричит ему вслед Софья. «Туда, откуда не
приходят!» - отвечает он. И раздается выстрел... «Что ты делаешь?! Дурак!.. Одумайся!» - вновь закричала Софья. А он стоял и
четко говорил: - На!.. На!.. - и
каждое свое «на» сопровождал выстрелом себе в живот, пока не упал... Сашенька опять
заплакала. Я никогда не видел таких слез и не знал, как ее успокоить... Вдруг между
деревьями мелькнул свет фонаря и кто-то крикнул: - Куда раненых
нести?!.. Я протянул
Сашеньке руку: - Пойдемте!..
Работать надо!.. Раненых привезли!.. |