И вот я рисую
картину. Посреди зеленой
лужайки, окантованной соснами, - большой двухэтажный дом с мансардой из белого
кирпича. Под самой крышей небольшой балкон. На нем - я, нежно обнимающий Юлию
за плечи. В прохладной глуби мансарды мы только что допили бутылку «Дом Периньон», мы бодры и к тому же ни от кого не скрываем, что
молоды. Мы смотрим поверх нашего бассейна и корта, сквозь редкий сосняк на
узкие лезвия парусов яхт, качающихся вдали на ленивых балтийских волнах. Я закончил все дела
в своем рижском офисе и у нас впереди целых три дня беззаботной неги в этом
оазисе среди сосен и белых дюн, медленно сползающих в залив. Три дня в середине
лета, три горы минут счастья, пахнущие сосновой хвоей и морем. Мы стоим на
балконе зачарованные созерцанием бирюзовой дали. - Куда сегодня
отправимся ужинать? - спрашиваю я Юлию, не отрывая
взгляда от горизонта. Она, помедлив,
отвечает: - К Янису, в «Дзинтари». - Решено. Солнце запуталось в
соломенных волосах Юлии, она стоит, откинув красивую умненькую головку назад, и
смотрит сквозь дымчатые очки в нещадно белобрысое небо. И сама Юлия в ее легком
платье прозрачна как это небо, я даже начинаю бояться - не сон ли это, не
привиделась ли она мне? Вот сейчас закрою глаза, открою, а Юлии нет. Закрываю.
Открываю. И не могу удержать улыбку, видя прекрасный Юлин профиль на фоне
сияющего неба. Я люблю Латвию за ее небо. Пускай меня сочтут сентиментальным.
Но небо здесь действительно какое-то другое, не такое серое, как над Питером
или Москвой. Есть ли где-либо еще такое светлое небо как здесь, над рижским
взморьем? Может быть, на Капри, где мы с Юлей были в прошлом году? - Который час? Я опустил взгляд на
свои позолоченные «Сейко»: - Puss divpadsmit. - Умоляю, говори
по-русски. Здесь нас никто не прослушивает. Ты же не в офисе. - Извини. Не
переключился. Половина двенадцатого. Русских здесь не
любят, но если ты сносно владеешь латышским, имеешь счет в рижском «Парекс-банке» и кредитную карту «Мастер-карт», то тебе будут улыбаться везде, в любом
супермаркете. - Labvakar, - говорю я в супермаркете «Лиедагс»,
доставая портмоне из заднего кармана белых летних брюк. - Sveicina-ts, Sveicina-ts, -
пытаются во мне узнать тевтона девушки в синих фирменных пилотках. - Vai Ju-s
n,emiet kredi-tu
kartes «MasterCard»? - Ja, - смотрят на меня сразу же засиявшие голубые глаза
из-за кассового аппарата. - Paldies, - благодарю я за то, что мне облегчили банковский
счет на сто двенадцать латов и восемьдесят сантимов. - Lu-dzo, - с учтивой интонацией слышу я в ответ. - Uz redze-svanos. - Uz redze-svanos, - улыбаются мне. И так два-три раза
в месяц в «Лиедагс», «Спингс»,
«Булдури» или еще в каком-нибудь вейкалсе,
куда мы с Юлией заглядываем, когда наезжаем в Юрмалу и делаем покупки на
выходные. Я уже давно знаю, что во всех этих супермаркетах обслуживают «Мастер-карт», но мне нравится
звучание латышской речи. Я делаю
фразы-заготовки и прячу их как шулер в рукаве своего кобальтового смокинга, в
котором я ужас как не люблю выходить в свет. Из-за его супермодного фасона с
узкой талией мне неудобно сидеть за рулем нашего «Вольво-S40». Но Юлия говорит,
что я в этом смокинге сексуален, как Пирс Броснан в
роли Джеймса Бонда. И на что только не пойдешь ради любимой женщины? Иногда,
разглядывая перед выходом в свет в зеркало свой торс, как корсетом, обтянутый
смокингом, я ловлю себя на мысли, что если бы все действительно было так, как
говорит Юлия, то я бы согласился носить этот чертов
смокинг даже и вместо пижамы. Но эти уловки уже
из другого преферанса. А сегодня для Яниса в «Дзинтари» я выдерну из рукава что-то вроде: - Пожалуйста,
бутылочку «Вдовы Клико» и что-нибудь наше национальное. - Ваше? - имея в виду мой акцент, переспросит Янис. И я ему с сардонической
улыбкой подыграю: - Водку, сибирские
пельмени и курземес. Янис, оценив мою шутку, рассмеется: - Да, да водка, курземес по-сибирски. - Водка? Ты же за
рулем, - скажет Юлия, поняв из нашего разговора с Янисом
только одно слово. - Дорогая, сегодня Штирлиц
вспоминает родину. - Хорошо, в таком
случае я звоню в милицию в Псков и вызываю «трезвяк»
с мигалками, - на лице Юлии не промелькнет и тени
улыбки. - Их не пропустят
на границе. Они не смогут объяснить латышским пограничникам что такое «трезвяк». - Тогда обойдемся
домашними средствами. Заодно и опробуем новую скалку, - Юлия будет до смешного серьезной. И так далее. Это у
нас такая игра. С Юлией мы женаты
вот уже два года. Пока я с понедельника по пятницу двигаю в
Риге экономику Латвии, Юлия стоически скучает в своем вынужденном одиночестве,
как Ассоль
смотрит подолгу на морской горизонт, но ее Грэй всегда приезжает с
другой стороны на белом «вольво» в рубашке с коротким
рукавом со сбившимся галстуком и пухлой папкой неоконченной в офисе работы.
Прости меня, Ассоль, я кую наше маленькое счастье.
Юлия - ангел, она все понимает. В мое отсутствие она читает Шекспира в переводе
Пастернака, купается в небольшом бассейне на заднем дворе нашего дома или ходит
после шторма по побережью и ищет у прибоя кусочки янтаря. Ей в этом очень
везет, у нее уже скопилась целая коллекция. Она хранит их в маленьком пустом
аквариуме, здесь в мансарде. - Пока ты был в
Риге, я нашла еще два. - Юлия протягивает мне на ладони два кусочка янтаря
величиной с ноготь. - Я их назвала «Слезы Юлии». Смотри, - и она подносит
кусочки янтаря к своим бездонным зеленым глазам, показывает какие у нее слезы. Она вдруг меняется
в лице: - Ты не Ромео? Не Монтекки ты? У меня вздрагивает
бровь. Но я не подаю вида, что застигнут врасплох. - А я что тебе
говорю? - А ты говоришь:
«Ни тот, ни этот: имена запретны». - ...имена
запретны, - повторяю я эхом. Юлия всплескивает
руками и показывает на каменную ограду вокруг нашего дома: - Как ты сюда
пробрался? Для чего? Ограда высока и
неприступна. Тебе здесь
неминуемая смерть, Когда б тебя нашли
мои родные. - А я? - растерянно
пожимаю я плечами. - А ты: Меня
перенесла сюда любовь, Ее не останавливают
стены. В нужде она
решается на все, И потому - что мне
твои родные! Я бубню послушно
вслед за Юлией. - Ах! Они тебя
увидят и убьют! - Да? - искренне
удивляюсь я. Вот так. Юлия не
может без языковой практики. - На колени! Я встаю на колени,
склоняю голову и мне за ворот рубашки, одна за другой, падают «Слезы Юлии». Учителю русского
языка трудно найти здесь дорогу к благодарным латышским школьникам, если он не
знает где крейси, а где лаби.
Поэтому Юлия получает временное пособие, за которое мне, между прочим, пришлось
повоевать в министерстве труда. Не вытерпев моего натиска, пресс-секретарь
министра назвала тогда меня русским медведем. Я принял это как наивысшую
похвалу и поцеловал ей руку, совершенно сбив секретаря с толку. Вот если бы все
были русскими медведями. Я же не слепой, я же вижу, как живут здесь ветераны
войны и бывшие узники нацистских концлагерей. Однако,
если буду продолжать в этом же духе, то меня запросто обвинят в шовинизме и
найдут повод, чтобы вышвырнуть из фирмы. И не поможет ни сносный латышский, ни
счет в «Парекс-банке», ни кредитка «Мастер-карт». Раньше у нас были
друзья. Нет, раньше мы думали, что у нас есть друзья - Петерис
и Лана. С Петерисом мы работаем в одной фирме. А Лана
- немка, у нее в Риге салон красоты «Фюр дих» и она имеет очень серьезные контракты со Шварцкопфом. У Петериса и Ланы
свой домик в пригороде и до недавнего времени все было так: Петерис
берет шампанское или, как настоящий патриот, дорогое латышское вино, которое
мне почему-то всегда напоминает вкус советского «Солнцедара»,
заезжает за Ланой в ее «Фюр
дих» и звонит мне уже с дороги. По его речи я
определяю, где он в данный момент находится - если говорит по-латышски,
значит еще в черте Риги, если пересыпает свой безупречный видземский
русскими словами - уже на полпути, ну а если говорит по-русски - стоит у нас на
пороге. Петерис любит сациви,
который умеет делать Юлия и такой, чтобы соус был густым и обязательно много грецкого ореха. Юлия
говорит, что рецепт его приготовления ей был передан вместе с ее рождением, и
что она царица Тамара в каком-то там поколении. Однако, насколько мне известно,
в ее роду грузин не было. Может, я ее плохо знаю? Надо обязательно
присмотреться к ее носу. (Шутка). Как бы там с грузинскими корнями ни было, а сациви Юлии - это нечто божественное. Я-то сам уверен, что
рецепт сациви Юлии явился как божественное
откровение, ну как тому апостолу Иоанну. - Как это... потрясно, - блещет знанием русского Петерис,
отвалившись от пустой тарелки. - Гут, гут, -
хвалит сациви и Лана. Я вижу, как
светится Юлия. А после ужина, моя жирные тарелки, с улыбкой осмысливаю
торжество своего жизненного принципа, который звучит примерно так: «Люди
общаются для того, чтобы доставлять друг другу маленькие радости». До Петериса и Ланы этот принцип меня никогда не подводил. Он
был улыбкой Иисуса, он был радостью моего сердца. На его простом основании, я
решил устроить Юлию к Лане в салон. Позвонил Лане в офис, выбрал подходящую для Юлии аудиенцию. Ведь Юлию
нельзя отвлекать от прогулок по побережью и созерцания алых парусов на грозовом
горизонте. После делового
разговора с Ланой Юлия пришла домой со следами слез
на щеках и сердитая заперлась у себя в комнате. - Как твои дела в
салоне у Ланы? - попытался я разговорить Юлию через дверь, держа наготове
стакан с ее любимым коктейлем. В ответ мне в стакане сиротливо звякнули
льдинки. - Пришел бармен, скажи «чин-чин»! Юлия открыла дверь. - Чин-чин, -
сказала она, грустно улыбнувшись, взяла из моей руки стакан и выпила коктейль
одним глотком. - В ее салон красоты я больше не пойду, - Юлия решительно
насупилась. - Я и так красивая. - Как Шамаханская царица, - кивнул я. - И? - пробежали
легкие морщинки у ее чудных зеленых глаз. - И как восход
солнца над Хуанхэ. Лана предложила
Юлии работу в своем салоне. Влажная уборка производственных помещений. Это
могло звучать на ее берлинском даже несколько пафосно: Feuchtes Reinemachen der Betriebsraume! Уборщица, по-нашему. Такой чести она
удостоила подругу, у которой почти каждую неделю жрала
сациви, потому что-де Юлия не знает в нужном объеме
ни латышского, ни немецкого. Ведь с клиентами надо разговаривать, мило
улыбаться и преданно смотреть в глаза. А уборщице надо смотреть только в пол и
совсем не надо разговаривать. Юлия оскорбилась. На ее месте я поступил бы,
наверное, так же. Если молодому красивому человеку, закончившему с отличием
филфак питерского университета, предлагают где-нибудь в ближнем зарубежье
работу уборщика или посудомойки, то он вправе послать
всех их куда подальше. Так Юлия и сделала, Лане, чтобы
ее понять, переводчик не потребовался. После этого случая Петерис
говорит со мной только по-латышски. А интересно,
изменил ли он теперь своим вкусам, и не начал ли недолюбливать грузин? Так в одночасье мы получили
возможность экономить на сациви и на густом соусе к
нему, щедро сдобренном орехами. Теперь мы больше
времени можем уделить друг другу, болтая о пустяках, играя в нашу игру, или
подолгу стоять, обнявшись на балкончике мансарды, как сейчас. Отсюда видно, как
за соснами и дюнами у причала стоит мой водный мотоцикл «Ямаха-XL700», который
я купил месяц назад, но еще не успел как следует
обкатать его по волнам залива. Видно, как он трется о причал, как ласковый
белый котенок. - Может тебя на «Ямахе» покатать? - предлагаю я Юлии,
желая убить сразу двух зайцев. Юлия молча качает
головой. Тишина и благодать,
даже изнуренные зноем чайки летают над заливом, еле взмахивая крыльями. - Знаешь, я готова
отдать все ради того, чтобы вот так и всегда стоять с тобой на балконе и
смотреть на это море, песок, сосны, на этих ленивых чаек. - Я тоже, - шепчу я
Юлии на ухо. На самом горизонте, уныло прогудев, медленно
проплыл белый теплоход. Время, казалось, остановилось. Солнце поднялось
высоко над нашим балкончиком и начало слепить глаза. Я вспомнил, что забыл
солнцезащитные очки на приборной доске нашего «вольво»
и решаю спастись от его нещадных лучей в прохладной полутьме мансарды. Я делаю
шаг назад, другой и уже навсегда выпадаю из этой картины. И вот я уже
бездомный полуголодный губернский репортеришка с
плешивой продажной шкурой, промыкавшийся бирюком семнадцать лет по общежитиям и
дешевым малосемейкам. Я стою в немом оцепенении со
вскрытыми венами одиночества у замерзшей витрины какого-то супермаркета. Я стою
и смотрю из этих семнадцати лет, прожитых в комнатах, пропахших мочой и
отбросами, с шевелящимися от насекомых обоями, на выставленную в витрине
красивую картину. На картине среди дюн и сосен рижского взморья изображен
большой белый двухэтажный дом. На балконе молодой человек обнимает за плечи
девушку. Влюбленные смотрят с мечтательными улыбками сквозь сосняк на узкие
лезвия парусов яхт, качающихся вдали на ленивых балтийских волнах. Я смотрю, отупело,
на картину, и у меня есть только такой вид на эту прекрасную, прекрасную,
прекрасную жизнь. |