|
* * *
Бывало, в апреле, на день
водополья,
Последний ручей
проводив за избу,
Вбивали в межу тальниковые колья,
Бежали в распадки смотреть на
вербу.
На влажных
еланях, поросших травою,
Где жмурился грач на рогатом кусту,
Под звон балалаек сходились
гурьбою,
Дарили платочки, играли в лапту.
А вечер зарницами по небу красил,
И песни-веснянки сгорали дотла,
И мать с хворостиной стояла у
прясел,
На ужин сынов залучить не могла.
Теперь по-иному встречаются весны.
Но в сердце своем не нашел я обид.
Все так же гудят над еланями сосны,
Верба босоногая в воду глядит.
И снова никак не сидится на месте,
И снова бегу я в горластый
простор,
И снова под вечер в зарницах и
песнях
Я вербною почкой расстрелян в упор.
Паду я на землю, на влажные комья,
И плакать готов на весеннем лугу.
Земля, ты пойми, не тужу ни о ком я,
А просто иначе сейчас не могу...
* * *
Днем погожим бы вынести легкие
саночки
Да с горы с улюлюканьем, елки
зеленые!
Хороши на Алтае девчата-смугляночки,
Предвечерним морозцем слегка обожженные.
Обоймешь хохотушку, и мягкая варежка
Упадет, промелькнет под полозьями
синими.
Ну чего ты сторонишься? Как тебя? Дарьюшка?
Или, может, иначе? Не знаю по
имени.
Видишь: лапчатый гусь наследил
возле проруби?
Ожидают весну и луга обновленные.
А сегодня зима. Покататься нам в пору бы,
Эх, с горы с улюлюканьем, елки
зеленые!
* * *
Черпну ладошкой воду из ручья,
Плесну в лицо - и знобкая остуда.
Протру глаза: боярка,
ты откуда?
Сорока белобокая, ты чья?
А этот пень? Вы знаете его?
А этот гриб в мохнатеньком
берете?
Он нынче появился на рассвете,
И вы не возразили ничего.
А я для вас, для жителей лесных, -
Боярка, пень, сорока-белобока,
Мохнатый гриб - я лишняя морока,
Вам дел хватает собственных своих.
Зато без вас я горестен и нем.
Я говорю вам это не впервые.
Любимые, хорошие, родные,
Скажите - кто я, что я и зачем?
Сорока - фыр-р
и сполохом в кустах.
Боярка брови хмурит, недотрога.
И пень молчит. И гриб, склонясь немного,
Запрятал слово в сомкнутых устах.
Ну что ж, мои молчальники, добро!
Я смысл постигнул вашего молчанья:
Мол, человек ушел от одичанья,
Но алчет в нем звериное нутро.
Гляжу в себя и верю не совсем.
Точней, не верю. Жизнь не так
жестока.
Боярка, пень, сорока-белобока,
Скажите - кто я, что я и зачем?
НА КЛАДБИЩЕ
За кладбищенской оградою
Виснут памятников лбы
То давящею громадою,
То крушением судьбы,
То надменно, то застенчиво,
То отчаянно и зло.
И делить-то вроде нечего,
Но челу грозит чело.
Даже здесь, в тиши обители,
Не забыли про чины,
Дремлют каменные жители,
Видят каменные сны.
Камень - гладко отшлифовано.
Камень - дадено сполна.
Камень - правда
замурована.
Камень - ложь воплощена.
И никто здесь не отмаялся,
В этом сонмище могил,
И никто здесь не покаялся,
И никто здесь не простил.
Вскинув ветви полуголые,
Тихо стонут дерева,
И на каменные головы
Осыпается листва.
Камень, камень. Он не сморщится,
Если, делая обход,
Полногрудая уборщица
Из брандспойта полоснет.
Брызги веером и в стороны,
И на землю там и тут.
И заплачут камни-вороны,
Камни-соколы взгрустнут.
Может быть, зеваке праздному
Не додуматься вовек,
Что вода и та по-разному
Будет капать из-под век.
АРХЕОЛОГ
Нахожу ли кувшин под песками,
Пыль смахну - и как будто вчера
Припадала к кувшину губами
Узкоглазая дочь гончара.
Копошился отец у горнила
Вислобровым, угрюмым сычом.
Дочь о чем-то отцу говорила,
Никому не известно о чем.
Все забыто. И зябко по коже.
Что со мною? Наверное, страх.
Я умру, и когда-нибудь тоже,
Может быть, откопают мой прах.
Посочувствуют: «Экий,
однако».
Подберут и осмотрят до крох.
Я - пришелец из вечного мрака,
Представитель далеких эпох.
Догадаются: жил не по-царски.
Но откуда додуматься им,
Что носил я усы по-татарски,
И любимыми не был любим?
Что когда-то под солнцем палящим,
Археолог, в краю нежилом,
Я былое искал в настоящем
И грядущее видел в былом?
ЧАША
Держу ее, стараясь не разбить,
Хрустальную, с узорчатым обводом.
Чем полнится? Отравой
или медом?
Мне все равно. Скорей бы пригубить.
Томит ли мед, отрава
ли сильна -
Мои глаза слипаются устало.
А я все пью. Мне мало, мало, мало!
А я все пью, боясь испить до дна.
ИДОЛ
И. Николюкину
Идол - окольцованная выя.
Я стою, безмолвие храня.
Не могу от памяти уйти я,
Так же, как и память от меня.
Я стою - и кренится планета,
И века плывут, как облака,
А в глазу расплавленное лето,
Трещина до самого виска...
Слышу рокот жертвенных молений,
Ни ступить, ни крикнуть не могу.
Я пришел от древних поколений
И окаменел на берегу.
Помню все: от молнии падучей,
Первой, что сгорела на земле,
До последней ягодки сыпучей
В девичьем цветастом подоле.
Помню все. Но что ж это такое?
Для чего мне память? Ты скажи,
Ты скажи мне, небо голубое,
Объясните, черные стрижи!
Но стрижи и небо онемели.
Под ноги цветочная крупа.
Где-то в непроглядном подземелье
Костенеют чьи-то черепа.
Черепа... Убитый и убийца,
Гений и глупец неотличим!
Много ли поведает мне птица
Свистом незатейливым своим?
Я не раз был заживо разрушен.
Не сомкнуть обугленных мне век.
До чего же зол и малодушен
И велик
бывает человек!
Я - его бессмертное творенье,
Им же я оплеван и забыт,
Но в свое не верю погребенье,
Идол, идол - тесаный гранит.
Пусть заляпан
дрязгами и ложью.
Я смотрю спокойно на тропу.
И бредут паломники к подножью,
И целуют тяжкую стопу.
|
АДЕ
1
Я живу и
веря, и не веря,
Я живу
таясь и не тая.
Ты моя находка и потеря,
Явь моя и выдумка моя.
Я тебя сбираю по крупице.
Только так. Иначе не могу.
Я ловлю вечерние зарницы,
Я целую
дождь на берегу.
Промелькнула тень на парапете,
Каблучки отпрыгали звеня.
Самая красивая на свете
Это ты. И только у меня.
Ты в ночи стоишь у изголовья.
С глазу на глаз тихо говорим.
Ни за что тебя я, ни за что я
Не отдам завистникам своим!
Пусть завистник в злобе леденеет.
- От ворот, - скажу я, - поворот.
Верю я: пора моя поспеет,
Выведу тебя я на народ.
От крыльца на улицу сквозную
Ты шагнешь, молчание дробя.
И поймут: не зря искал такую,
Не напрасно выдумал тебя.
2
Южный поезд. Дорога, дорога.
На перроне осенний туман.
Ах, девчонка, возьми ради бога,
Положи ты меня в чемодан!
А девчонка смеется: «Куда ты? -
А в купе распахнула пальто. -
Чемодан, - говорит, - маловатый,
Не уместишься в нем ни за что».
Я пойду, соберу вечеринку,
Стукотят каблучки на кругу.
Закручу про любовь я пластинку,
Но любовь закрутить не смогу.
Кружит, кружит пластинка, как
птица,
Вороненым сверкая крылом.
Расплываются потные лица,
И снежинки летят над столом.
Где-то ведра звенят по морозу,
Тянет пар от речных прорубей,
Покажите, друзья, мне березу,
Что растет у могилы моей.
Тру ладошкой по пьяному глазу,
Под локтями скатерки крахмал,
Я ни разу, ни разу, ни разу
Ту березу еще не видал.
А наутро в окошко спросонку
Воробей мне чирикнет опять.
Проводил я на поезд девчонку,
Только я не хочу умирать.
* * *
Стояла женщина в кустах,
Малину обрывала,
С полуулыбкой на устах
По ягодке жевала.
Слегка прикусит, подождет,
Задумается вроде...
Какая славная растет
Малина в огороде!
Я плохо сделал или нет,
Но взял и спрятал где-то
В глуби души на много лет
Видение вот это.
Совсем не вещь и не моя,
Живя своей судьбою,
Не знала женщина, что я
Увез ее с собою.
Увез, не думая ничуть,
Не ведая сначала,
Что после, где бы ни ступнуть,
Она во мне звучала.
Проснусь в полуночной тиши
От боли и печали,
На дне встревоженной души
Глаза ее мерцали.
Ну кто она? Ну что она?
Для сладкого мученья
Жила во мне освещена
Огнем воображенья.
С полуулыбкой на устах
Вот так и представала:
Стояла женщина в кустах,
Малину обрывала.
КРУТОЯРЫ
Ты один у меня, мой земной уголок,
С крутоярами синими, с тихими
плесами.
В эту осень к тебе я добраться не
смог
Ни пешком с батожком, никакими
колесами.
У тебя там давно ежевичник отцвел,
Одуванчик-растрепыш осыпался на воду.
Не по мне ли березы лопочут у сел?
Не по мне ли кудлатые
плачут взаправду?
Лишь закрою глаза - и пошло, и
пошло...
Обступают и треплют намокшими
ветками.
И роса по одежде моей тяжело
Ударяется каплями, крупными,
редкими.
Лишь закрою глаза - и навстречу
большак.
Вижу - степь большаком-кушаком
перехвачена.
Без меня нынче шастает
ветер-степняк.
Без меня на токах все зерно пролопачено.
Лишь закрою глаза - и снуют воробьи
В конопляниках рыжих, у скирд
скособоченных.
И порхают, кружа, будто годы мои,
Будто годы, забытые там, на
обочинах.
Их не взять, не поднять, не
засунуть в мешок,
Потому и дороже становится прежнее.
Ты один у меня, мой земной уголок,
Для тебя уберег я все самое нежное.
Ты один у меня, мой земной уголок.
Где бы я ни плутал, а по правилу
старому -
Ты один у меня на распутье дорог,
Все четыре дороги к тебе, крутоярому.
Я, наверно, не скоро домой
ворочусь.
Я приеду тогда, когда, в крике и
зуде,
Одуревший от солнца, испачканный
гусь
Искупается в первой весенней
запруде.
Я сойду с полустанка, зажмурюсь на
миг.
Захолонуло сердце. Стою. Ну чего же я?
Засмеюсь и пойду по грязи напрямик.
Пусть вослед удивленно глазеют прохожие.
Ни толкучки людской, ни людской суетни.
Где-то трактор чихает. А воздуха - прорва.
Снег сгребается с крыш, просыхают
плетни.
Мать честная, да как это здорово!
Я свои сапоги обобью о порог...
Здравствуй, давность моя, озорная,
безусая!
Ты один у меня, мой земной уголок.
Я вернулся обратно. Ты слышишь?
Вернулся я.
Ты один у меня, мой земной уголок.
Где бы я ни плутал, а по правилу
старому -
Ты один у меня на распутье дорог,
Все четыре дороги к тебе, крутоярому.
* * *
Жил в колхозе старожил,
Сад фруктовый сторожил.
Он любил свою собаку.
Он собакой дорожил.
Вечерами ребятня
Гомонила у плетня.
Мне казалось, что собака
Караулила меня.
Заберемся ночью в сад,
Сливы, груши нарасхват.
Одного меня кусала
И драла до самых пят.
Прибегу, бывало, в дом,
Батька злится за столом:
«Где порвал штаны, пентюха?»
И взашей
меня шлепком.
И обидно мне до слез,
И гундю
себе под нос:
«Чтоб ты, шельма,
околела!
Чтоб ты сдох,
проклятый пес!»
Отзвенели провода,
Отшуршала лебеда,
Из чужих краев случайно
Я забрел опять сюда.
Мне сказали: «Старожил
Сад давно отсторожил,
Одичалую собаку
Кто-то дробью уложил».
Много продано сплеча,
Мало взято сгоряча,
И не раз меня кусали,
По-собачьему урча.
Защищался, отступал,
Бил наотмашь, наповал,
Вспоминал про ту собаку
И про груши вспоминал.
Жил в колхозе старожил,
Он собакой дорожил,
Потому что пес по чести
И по совести служил!
|