Это было... Дай бог
памяти, когда же это было? Если по календарю, то не так уж и давно. Лет
двадцать, ну, может, двадцать пять назад. В те июни бийские
пороги и перекаты еще радовали душу своей шумливой скороговоркой... Тогда ее
еще не заглушал надсадный рев бульдозеров, сталкивающих в реку
разметавшуюся по берегам беспризорную древесную моль, попутно крушащих в своем
тупом машинном рвении рыбьи нерестилища и приветливое тиховодье,
где мальки разгуливали в свое удовольствие. Тогда в размеренную
речную перебранку вплетались лишь короткие лоцманские команды да добродушные
матерки, непременные спутники поглощенного делами истинно русского человека.
Ломались в суставах длиннотелые плоты, мчались к
плесам, оставляя за собой лишь пузырящиеся пенные следы, не чиня вреда ни самой
реке, ни ее обитателям. Славное было время,
доброе, надежное, как сама природа, покуда не
добралась до нее чудотворящая рука человека. И не
ночевали еще тогда под каждым бийским кустом
всепроникающие Вани-Коли-Пети, туристы, пятнающие гнусными
своими памятками заповедные места. В обилии водилась тогда в
Бии могучая, неписаной красоты рыба по фамилии Таймень. И никого не
удивляли сообщения: «На прошлой неделе под Кебезеньской
скалой пацан заловил краснохвостого
на полтора пуда... У Иконостаса дед Ермил шесть
тайменей взял. В среднем по пять кг...» Никого не удивляли потому, что,
заночевав у того же Иконостаса, путник своими глазами мог наблюдать, как на
утренней жировке выпрыгивают из воды огромные краснохвостые
красавцы, и если оставался спиннингист в те поры без «хвоста и чешуи», то
только лишь по причине полной рыболовецкой несостоятельности. Вот в ту благую
эпоху и двинулись мы на июньский тайменный жор. Самый
заманчивый, самый добычливый, ибо изголодавшийся за период икромета лосось
берет в начале июня неразборчиво и жадно. Четверо в машине: Вадим, Мишаня, я и загадочный для нас человек - Борис Ермаков. Как
и все загадочные, в делах рыболовства он был самым подкованным. Суждения его
звучали исчерпывающе и непререкаемо. - Где есть вода,
там есть и рыба... - Спиннинг, как и
ружье, надо выбирать по руке... - Забрасывать
спиннинг можно справа, слева и через голову... - Нужно блесну
класть прямо в цель. Все зависит... - Точно, - сказал
Вадим. - Все правильно. Кидать надо по заказу. Волга впадает в Каспийское море.
Все. Борис нахмурился и
на полуфразе замолчал. Однако впечатления,
почерпнутые из щедрых печатных пособий по рыболовному искусству, его распирали,
и вскоре мы снова напитывались ценными указаниями. Новичок ничем не
отличался от наших знакомцев, которых мы именовали теоретиками. Знания их
всеобъемлющи, но для рыбы абсолютно безопасны. С Борисом нас свели
обстоятельства не совсем обычные. Мишанина «Победа» в одном из горных пробегов
надорвалась и надолго застряла в гараже, ожидая дефицитнейшую поршневую группу
двадцать пятого, если не сорок восьмого ремонта. Не помогли ни мои, ни Мишанины
широкие автомобильные знакомства, ни Вадимовы связи в
«сферах». И мы уже окончательно махнули рукой на нынешний тайменный
июнь. В охотничий магазин, который давным-давно не мог нас удивить, ибо был так
же нищ, как и любой его провинциальный двойник, Вадим и я зашли лишь
поразведать о рыбалке карасиной. Охотничье-рыболовная
точка в те поры отличалась от торговых точек продовольственного направления уютом и гостеприимством. Истинному рыболову-охотнику было
глубоко наплевать, что полки его магазинчика заполнены снастями и
приспособлениями, никому не нужными, а в витринах - шаром кати. Всем, что
нужно, он давным-давно запасся на барахолке. И в свой
магазин шел не покупать, а поговорить. Разузнать, где и кто нынче «поклявывает», кто куда собирается
на «осеннее открытие», какие виды на зиму-лето (в зависимости от сезона). Народ
здесь сходился друг другу знакомый и то ли оттого, что в реках, лесах хватало
еще рыбы, зверья, то ли по присущему охотничье-рыболовному племени тех времен
добродушия и открытости, никто не таил своих заповедных мест и видов на добычу. Нынче около Матвея
Николаевича, охотничьего бога, а в миру
- продавца, было всего трое: стендовик Владимир Пахомович,
охотник-промысловик Григорий Дмитриевич (фамилии здесь были не в ходу) и
незнакомый нам дебелый мужчина в новенькой штормовке. На вид мужчине было лет
тридцать пять. Владимир Пахомович несколько дней как
вернулся с республиканских соревнований и был полон впечатлений. Матвей
Николаевич и Григорий Дмитриевич слушали его внимательно, а незнакомец нет-нет да и пытался вставить словечко. Его попытки Владимир
Пахомович пресекал нервным подергиванием плеч и наконец не выдержав, раздраженно заметил: «Товарищ, ну при
чем здесь вы? Дайте хоть слово человеку сказать». Незнакомый мужчина
осекся и отошел к нам. Мы стояли в сторонке и в монолог Владимира Пахомовича не вмешивались. Из той компании нас интересовал
лишь всеведущий Матвей Николаевич. Вот уж кто умел слушать. Слушать, запоминать
и советовать. Подошедший к нам
мужчина поздоровался. Мы ответили. Познакомились, разговорились. Борис Васильевич Ермаков, недавний барнаульский
житель, владел «Волгой» («Двадцать первая. Намотал всего двенадцать
тысяч шестьсот км. Мотор - зверь») и жаждал рыбалки.
Мы «Волгой» не обладали, но тоже жаждали рыбалки и были полны идей. Неожиданная
удача вывела нас из равновесия, и мы, все трое, начали вести себя шумно. Матвей
Николаевич посмотрел в нашу сторону осуждающе, и Вадим моментально
сориентировался: - Чего мы здесь толчемся, пошли на улицу... Из охотничьего
магазина мы зашли в другой магазин, оттуда - ко мне. Позвонили Мишане, и пока он добирался до нас не совсем прямым путем,
мы выяснили, что у Бориса (конечно же, Борис; Васильевич отпал сразу) кроме
«Волги» имеются: неопробованное гэдээровское
спиннинговое удилище из стеклопластика, английская инерционная катушка,
норвежские блесны и еще тьма-тьмущая заморских снастей. Мы с Вадимом глотали
слюнки. Однако, несмотря на черную зависть, нам было весело, а когда появился Мишаня, стало еще веселей. И вот теперь мы
едем на Иконостас. Иконостасом место называется по скале. Гладкая трещиноватая
гранитная стена, отвесно поднимающаяся метров на сто с лишним. А местечко у
скалы - мечта рыбака. Когда придет время, я расскажу вам о нем подробно. Проехали Хайрюзовку, Буланиху, с разгону
проскочили Шубинку. Уж скоро завиднеется Бийск, а
Борис рокочет и рокочет, под стать волговскому
мотору - надежно и неутомимо. Вадим и с одной стороны виражи закладывал и с
другой - куда там! История на истории и историей погоняет. Охотничья, рыбацкая,
какая угодно. И всех-то Борис Васильевич был участником, а если не участником,
то, по крайней мере, свидетелем. Богатую жизнь прожил человек, ничего не
скажешь. Не раз живот свой положить мог в лесах и полях, единоборствуя с
рысями, медведями, особливо - с волками. Подобных
ермаковых я долго не мог себе объяснить. Врет человек напропалую, врет по-хлестаковски вдохновенно. Но он - не Хлестаков. Тот
врал, упиваясь не столько ложью, сколько тем, что ему внимают. Он стриг со
своей лжи купоны. А ермаковы ничего не стригут. Они
глубиной души понимают, что им не верят, что над ними втихомолку потешаются.
Более того, они сами над собой в процессе вранья подшучивают, и тем не менее их несет во всю ивановскую. Не умея объяснить
таких вралей, я их не любил. А когда их суть мне открылась, то понял я, что это
- обойденные романтической судьбой милейшие люди. Они не лгуны, они -
фантазеры. Они не для меня рассказывают и не меня заставляют поверить своим
рассказам. Своим фантазиям они верят, прежде всего, сами. И в этом их прелесть.
Не хочешь - не верь, а врать не мешай... Для тебя того, что я рассказываю, не
было, и поверить ты этому не можешь. А я верю. Верю потому, что так могло быть,
а для меня нет никакой разницы между «могло» и «было». Я хочу, чтобы
происходило так, а значит, быть посему. Читал я, что
организуются стадионные соревнования по спиннингу. Есть свои чемпионы. Чемпионессы тоже. И кидают они обусловленного веса грузики метров на полтораста, а то и подале.
В метровый круг попадают без промаха. Что ж, всех благ чемпионам. Удачи им на
сухопутной ниве страсти. Жаль, что не видать этих мастеров на всамделишных
водоемах. Полюбоваться бы их сноровкой в прикладных, так сказать, условиях.
Там, где спиннингиста обступают кусты, травушка, вовсе не муравушка, вымахала
по пояс, если не выше. И кружок на воде не высыпан мелом, а бегуч и на течении
порой еле приметен... Нет, не думайте, я
никому не в укор. Мастера есть мастера и полтораста метров, конечно,
впечатляют... Советы в книжках товарищи тоже дают правильные. Как на уроке
бальных танцев: «Две шаги налево, две шаги направо, шаг вперед и две - назад...»
Куда уж ясней! Но все-таки живая речка и живая рыбеха
- не стадион и не аккуратный дохленький кружочек... Впрочем, это так, к слову.
Раззадорил меня что-то Борис Васильевич, вот я и затравился. А «Волга» бежит
себе и бежит. А Боря журчит и журчит. Бийск прожурчал,
Большеугренево, Новиково,
притих только за Ненинкой. Как понимаю, совсем не
потому, что осознал и иссяк. Началась очень убродная
дорога. В хорошую-то погоду на ней язык прикусить - рядовое событие, а после
майских недавних дождей рот раскрыть и то опасно. Тем более человеку, который
за рулем. К тому же если водительского опыта маловато. Мишаня
несколько раз предлагал: «Борис Васильевич, давай я поведу. Пристал, небось». Но Ермаков отвечал строго и значительно: «На том
свете отдыхать будем». Может, он отвечал так потому, что считал свои руки для
своей машины надежней, а может, и по руководящей привычке держать служебную
плотву в положенной ей лужице. Был Борис Васильевич заместителем ректора
института по какой-то части. Может статься, даже по научной. Но
скорее всего - по хозяйственной. Уж очень он небрежно перечислял автомобильный
дефицит, одно упоминание которого Мишаню бросало в
дрожь. «Василич, - говорит он мне, - устрой коробку
передач для «Победы». С неделю пришлось искать ходы-выходы. А то еще за
передним мостом обратился...» Для своей «Победы» коробку передач Мишаня доставал чуть не полгода, а до переднего моста не
доходил даже в фантазиях. И все-то во мне
перемешалось: злость на тягостное жужжание, досада на свою несостоятельность в
области дефицита, презрение к дилетантскому всезнайству... Перемешалось,
скаталось в грузный, черный комок, который тяжело вдавился в мозги, затемнил
бестолковой злобой разум. Не знаю, в какой бы тяжелый разговор злоба вылилась,
но возникло обстоятельство из ряда тех, которые хотя и назревают неотвратимо,
появившись, кажутся неожиданными. На перегоне между Сайдыпом и Озером Куреевым
«Волга» уселась на брюхо так основательно, что придавила все мои отрицательные
эмоции. Будь за рулем Мишаня, может, мы бы и проехали
обманчивую топь благополучно. Вполне вероятно, богатая практика подсказала бы Мишане, что сомнительный зыбунок надо предварительно осмотреть. А может, и не
подсказала бы. Во всяком случае, винить Бориса у нас язык не повернулся.
Сколько уже таких, затянутых неглубокой грязцой мест
мы миновали. Кто же мог подумать, что здесь не рытвинка, а размолотый
тракторными гусеницами бочаг. Заметили мы эту западню издали, и никто не
поостерегся, никто не сказал: «Промерим, братцы, может, загатить надо». Если уж
честь по чести, то с нас троих спрос больше, чем с Ермакова. За рулем он
недавно, а по этой дороге вовсе никогда не ездил. Но после драки чего уж...
Залезли в резиновые ботфорты и шагнули в распузырившуюся
хлябь. Как только открыли
дверки, грязюка хлынула через порожки и успокоилась
лишь на уровне акселератора. В таких случаях самое разумное - ожидать либо
встречных, либо попутных. Хорошо бы в помощь получить тяжелый грузовик, еще
лучше - трактор. Будь за рулем либо за рычагами мизантроп из мизантропов, а
вытащит, никуда не денется. Иначе не разминуться: по обе стороны того, что
называется дорогой, лес, а справа еще и огромные валуны. Лежали обросшие
лишайником ребристые каменюки свидетельством вечности
природы, насмешкой над тщетой человеческой. Написал: самое разумное
- ожидать, и усмехнулся. В те времена помощников можно было прождать сутки, а
то и дольше. Были те места глубинкой. Завозилось в здешние населенные пункты
все загодя, по зимникам. Весной - по воде, а дорожная жизнь притормаживалась и
более-менее воспрядала только с середины июня. Лишь
одержимые рыбачки вроде нас, грешных, в конце мая - начале июня рисковали
собственным покоем. Иногда везло, от Бийска до Турачака
добирались мы за сутки. Иногда же сутки уходили на то, чтобы процарапаться с
десяток-другой километров. Нынче нам до поры до времени фартило.
Но сами знаете: фарт - штука ненадежная. Побродил Мишаня по луже туда-обратно,
потыкал березовым шестиком, познакомил нас со своими планами: - Загатим хворостом
внавал, поддомкратим,
толканем дружно и выскочим. Часика два... самое
большое - три. На вечернюю зорьку, глядишь, успеем. Если не торопиться... Спасательные работы
мы начали с того, что растелешились до пояса и
натерли друг друга репеллентом. Без этого никак нельзя. Комары, которым
нежданно-негаданно предоставилась возможность
попировать, облепили нас плотным, шевелящимся облаком. До недавнего
времени в моде было ставить бюсты. На кого только не расходовали бронзу. И
масштабных убийц увековечивали и махровое жулье... А
вот на человека, облагодетельствовавшего мир противокомариными
средствами, бронзы не хватило. Очень жаль. Это не только таежник вам скажет,
спросите любого садовода... Под сапогами
плотоядно чавкала и урчала грязь, два домкрата (без двух мы не ездим), сменяя
друг друга, поочередно поднимали колеса, освобождая из плена днище и дифер, мы подбивали под колеса чурешки,
валежник, уплотняя хворостом выезд. Наконец Мишаня
сказал: - Может, и хватит.
Перетрудиться всегда успеем, убирайте технику. Мы вытащили
домкраты. Мишаня сел за руль. Правда, Борис пытался
его опередить, но Мишаня остановил его коротко и
строго: - Будя, парень. Ты свое сделал. Теперь нам на зорьку торопиться надо. Заворчал движок,
плеснули из выхлопной трубы грязевые струйки. Когда выбираемся из передряги, я
всегда с душевным трепетом ожидаю момент заводки. Мне
почему-то кажется, что с мотором обязательно что-то случилось. Такое у нас
произошло однажды (оборвался клапан), и ворона стала пуганой. На этот раз агрегат
с пол-оборота мазнул меня маслом по сердцу и уверил, что самое худшее уже
позади. Мы трое дружно навалились, рыкнули душевно «р-р-а-з,
два - взяли!..» и тут же захлопнули набитые грязью рты, убедившись, что не
только мотор, но и колеса работают исправно. Мы отскочили назад, «Волга»
рванулась вперед, задергался, захлюпал веточный настил, мы, уже ни на что не обращая внимания, снова налегли... Миша вывел машину
на мелкогрязье и выбрался из-за руля. Прошелся,
притопывая, поскользнулся, замахал, уравновешиваясь, руками, сказал Борису: - Садись, рули. Не
газуй, вылезешь на сухое - заглуши. А мы пока ополоснемся. За валунами, в
изумрудной травке чисто поблескивала небольшая лужица. Над лужицей в терпеливом
ожидании висели желтые комары. Так близко, так возможно было их счастье... Но
не пришлось в тот день комарам отвести на нас душу. Мы и через валуны-то
перебраться не успели, как раздался характерный металлический скрежет, и Мишаня, еще не увидев его источника, сокрушенно махнул
рукой: - Кажись, на самую
зорьку приедем... Через камни мы
перемахнули в шоке. Трогательно-беспомощная «Волга» стояла в тесных объятьях
валунов. Передние дверцы зажало. Борис выбирался через задние.
Нет повести печальнее на свете... - Говорил же: не
газуй! - Сам не знаю, как
получилось. Я тронулся, слева колеина, машину
потянуло. Я чуть поджал и - вправо. Она чуть не прыгнула... В общем, дураку наука... Понес же меня черт... По тону сказанного
нельзя было понять, что Ермаков имеет в виду: то ли всю поездку, то ли
последний ее эпизод. - Ладно, - сказал Мишаня. - Чего теперь причитать. Заходите спереди, покачайте
маленько. Жалко красавицу. Пару раз мы гакнули, пару раз крякнули, и машинеха
с душераздирающим лязгом освободилась от капкана. Я смотрел на нее, и меня
угнетала обида за поруганную красоту. Передние крылья, только
что существовавшие плавно-гордыми и стремительными, сморщились, скособочились,
а правое в нескольких местах пошло «жучками». На правой же дверце
вмятина с хорошую тарелку. Мишаня, по-моему,
расстроился даже больше, чем я. Он горестно оперся на капот и, не находя других
слов, лишь тоскливо повторял: - Ну, старик, как
же ты так, старичок... Было полное
впечатление, что Борис покалечил не свою, а его машину. Ермаков, не
отвечая, молча растирал ладонью по лобовому стеклу грязь и тяжело вздыхал.
Скорее всего, сильно переживал. А кто бы не переживал на его месте? Мы с
Вадимом отошли в сторону и переживали молча. И ничуть бы не удивились, если бы
Борис вдруг сказал: «Вот что, друзья, ну их к черту, все рыбалки,
разворачиваемся». Но Борис оказался мужчиной. Какое-то время повздыхав, он
встрепенулся, повел вокруг осмысленным взором и, широченно улыбнувшись, сказал: - Да что вы,
мужики! Сдурели, что ли? Что за панихида? Не человек для железа, а железо для
человека. С этих позиций и надо исходить. Главное - фары целы, свет будет - вот
что основное: свет на нашем тернистом пути. Борис протер
сначала сырой, потом сухой тряпками стекла и хромированные ободки. «Волговские» глаза засверкали просветленно
и, пожалуй, даже несколько нахально. Этакие живые
пронзительные очи на фоне грязи и варварства. Остатки вызывающей красоты
подействовали на Ермакова благотворно, и он, откровенно бравируя, зажигательно
сказал: - Не на базар,
люди, едем, на рыбалку. На природу едем, люди вы мои хорошие... Главное -
добраться до места, все остальное - мелочи жизни. Нам после этих слов
стало легко и просто. Как будто бы не было позади раздражающего пути, как будто
«Волга» была по-прежнему красива, а мы только что встретились, старые, верные
друзья, и впереди у нас лишь одни большие ожидания и вера в чудесное, которое
мы непременно обретем. И - никаких забот. Мы вдруг разом заговорили, перебивая
один другого, несли околесицу, приправляя настроение ядреным
солдатским юмором и все-то казалось нам к месту, все-то приходилось в
самый раз. И дальше все пошло
хорошо. Мы выставили «Волгу» на сухое место, то, что сохранилось в целости,
довели до первоначального блеска, сняли и выправили рулевые тяги, оттянули от
колес крылья... В общем, сделали агрегат способным двигаться. И часов в восемь
тронулись. На вечернюю зорьку мы, естественно, не успели, хотя до Иконостаса
оставалось все-то километров сорок. Нынешнему
землепроходцу такого не понять. Он ведь избалован,
нынешний-то. Поднимется утречком с теплой кроватки, дошагает до гаража, до
своих быстроногих «Жигулей» и почти все время по асфальту, без забот и хлопот,
домчит до самой рыбалки. Со всеми чадами и домочадцами, которым непременно
подавай не костерок, а кострище. Они, в память о своем пребывании, вырубят если
не целую дубраву, то рощицу уж непременно. Поймает такая
гоп-команда рыбешки на уху или не поймает, сказать не
берусь, но вот что после нее появляться в тех местах горестно - это без
преувеличения. Добрались мы до
места в ранних сумерках. Быстренько натаскали сушняку, поставили палатку, и
Вадим, наш узаконенный шеф-повар, стал основательно и сноровисто орудовать
ложками-плошками. Мы с Мишаней егозились
на подхвате: поднести добавочной водицы, подшерудить
костерок, почистить картошки, лучок-морковку порезать. Фляжку, само собой, в
воду сунуть, да покрепче прицепить ее капроновым шнурочком
к прибрежному кустику, а то, не дай бог, унесет течением, как однажды
случилось. Борис участия в
работе не принимал. У нас законы в этом отношении жесткие. На рыбалке каждый
занимается своим делом. Один ведет машину, другой готовит, третий ему помогает:
раскидывает брезентовую самобранку, после еды убирает посуду. Поэтому в лагере
ни лишней суеты, ни препирательств. Ни на летней рыбалке, ни
на зимней. Усилия объединяются лишь тогда, когда требуется вызволять
транспорт. Зимой из сугробов и переметов, летом - из
рвов и буераков, а чаще - из невообразимых колеин, на
которые так щедры дороги, кои на картах значатся как пути местного значения... Хотел было попричитать над
тоскливыми подвохами таких путей, но - несправедливо это. Во-первых, потому,
что именно подобные дороги делают из любителей-рыбачишек
рыболовов истинных: жизнелюбивых, дружных и неунывающих, а во-вторых, потому
что в ту пору, когда трудные дороги были основными, мы никогда не возвращались
домой без почтенной рыбы. Ночевать Мишаня с Борисом, которых было уже
не разлить водой, улеглись в машине. Мы с Вадимом устроились в палатке, Вадим,
как всегда, заснул сразу, а мне не спалось. Мне всегда не спится по соседству с
горными реками. Должно бы быть наоборот: размеренный гул воды, бьющей на
перекатах или беснующейся на порожистых трамплинах, успокаивает, располагает к
дреме, навевает мысли обстоятельные и спокойные. Кажется, спи себе да спи. Но
нет. Не успокаивает, а подавляет меня величавая уверенность воды, ее свобода и
неукротимость. Вода никогда не покоряется, она только на время смиряется, а в
период смирения копит затаенную силу. Я вылез из палатки.
Полная луна, уходя к горизонту, оперлась на таежные вершины левобережья и уже
не кругло гляделась в воду, а змеилась по ней дрожащей серебристой тесемочкой.
Тесемочка местами полнилась светом, местами темнела, и казалось, что лунная
тропинка бежит поперек речных струй. Сказочное впечатление: на случайном
перепутье столкнулись два начала. Одно уверенное и бесконечное, другое - чахленькое, дрожащее, но неутомимое в желании зацепиться за
существование хотя бы иллюзорно, продлить жизнь свою если не навсегда, то, по
крайней мере, надолго. Только бы добраться, только бы выйти на сушу... Луна спускалась в
тайгу, дорожка отдалялась и отдалялась от лесистого берега, сужалась, словно
истощаясь в борьбе, и наконец исчезла. Округа
потемнела, стала просторной, будто берега беспредельно разошлись
и полной хозяйкой долины стала неизвестно куда стремящаяся зыбкая
стихия... Постоянно утвердило себя бессмысленным торжеством... - Слепые силы...
Как же они слепы и как велики... Я вздрогнул не
столько от удивления, сколько от неожиданного вмешательства в мое состояние.
Вмешательства, до неправдоподобия созвучного тому, что я чувствовал, но не мог
ясно себе объяснить. Подавленный равнодушием стихии, я находился в том
тревожном беспокойстве, которое владеет человеком в преддверии загадочного, которое с минуты на минуту ему откроется. Так
бывает после тревожного сна, когда ты, еще не окончательно пробудившись,
блуждаешь в мире неясных образов и пытаешься из хаотических обрывков сновидения
создать стройную картину и как-то связать ее с бывшим и будущим. А Борис все
угадывал и угадывал мои мысли. - До чего мы
опошлили все, к чему прикасаемся замусоленной крикливостью.
Мы доводим до абсурда великие восклицательные знаки и перестаем понимать то,
что должно жить в человеке постоянно, предупреждать об опасности и оберегать от
самодовольства. - Ты имеешь в виду
совесть? - Я имею в виду
стихию... Жалкий, подленький человечек возомнил себя черт знает кем. Творец,
видишь ли... А ведь и верно - творец! Творец несправедливости, творец грязных
дел, преобразователь совершенства в ничто... И этот ошалевший от самомнения карлик издевается над тем, что
способно в долю мгновения смести его с тверди, на которой он не обосновался
капитально, а за которую зацепился лишь корявым своим разумом... Даже к атомной
бомбе у него пренебрежение... «Бумажный тигр», не более того... - Бомба - особая
статья. - Ничего подобного!
Сконцентрированная и оттого особо страшная стихия. Человек, сбросивший бомбу на
Хиросиму, дни свои кончил в сумасшедшем доме... «Бумажный тигр»... Надо же до
такого додуматься. Ты понимаешь, я из породы верящих.
Я верю, что Атлантида погибла, я верю, что все, что происходит в бермудском
районе, не стечение случайностей, а следствие стихийного таинства, я верю, что
земля Санникова исчезла... В общем, верю всему, что
так или иначе связываю с действием стихии. Только вера в эту необъяснимую
стихию для меня все равно, что вера в работорговлю. Знаю, что она существовала,
но это настолько противоестественно, что представить, как это происходило, я не
могу. А вот то, что представляю, то, к чему позволено даже прикоснуться,
угнетает меня своим легкомыслием. Я не могу спокойно слушать, когда человек, уверенный,
что он может все, лицемерит: «Ах, что такое я - песчинка в космосе... минута в
вечности. Вечна природа, а мы...» Мне выть хочется, слушая такого
страстотерпца. Борис подошел к
реке, присел на корточки, черпая воду ладошкой, стал пить. - Возьми кружку,
удобней. - Да я пить-то не
хочу. Просто захотелось поближе к воде. Когда упоминают природу, закатывают
глаза: вечна! Ничего подобного! Не вечна природа, не
постоянна. Она изменяется, она приспосабливается, все время стремится себя
улучшить. Одно в природе неизменно - беззащитность. Над лесами, водой, землей надругиваются все, кому не лень. Природа все терпит, все
муки принимает. Но - до поры, до времени. Кряхтит природа под гнетом, кряхтит,
а потом, как очищение от скверны - взрыв, стихия... Безумная, сокрушительная
сила, которая сметает с лона земли и все, что облагораживает планету, и все,
что поганит... Мне, знаешь, чего сейчас не достает?
Огонька! Костерка, хотя бы символического. И не на гальке, а вот тут, на
лужайке, на просторе. В далеких и близких
странствиях я провел много времени, и, кажется, костер должен быть для меня
естественной привязкой к ночевке. Таинство пламени, счастье приготовления пищи,
наконец единение первородных сил - воды, огня,
земли... И я развожу костры. Умею складывать колодец, шалаш, шатер так, чтобы в
любую погоду они занялись с одной спички, сумею сколдовать
нодью, этот волшебный очаг из кряжей, нагрев которого
можно изменять по своей прихоти. Все это я могу, но стараюсь делать как можно
реже, потому что меня удручают последствия кострового ритуала. Гнетет пятно
пожарища, которое на годы остается безжизненным, и в следующий твой приезд встретит тебя тоскливым прахом, навеет не радость
встречи, а укоризну отчуждения. Я хочу казниться как можно реже и потому, по
возможности, раскладываю костры на приречной гальке, а в основном пользуюсь
туристской плиткой, которая в полной мере соответствует моему отношению к
природе: во время свидания с ней человек должен оставлять как можно меньше
следов встречи. А если обстановка позволяет, не оставлять вообще. В этот раз мы жгли
костер: отлогая галечная отмель плеса выходила на берег мелкозернистой
россыпью, место для теплины было самое подходящее.
Ермакову вдруг захотелось костра на травянистом берегу. И значило это, что он
не из нашей - Костер - только
на россыпи. Я сделал упор на
«только», и Борис торопливо ответил: - Это - в порядке
бреда... Конечно, на россыпи, - шурша по гальке кедами, пошел к кострищу. В
ночи шорох как будто отделился от идущего, зажил
самостоятельно. Мне пригрезилось, что не один человек шевелит гальку, а рядом с
ним шагает кто-то невидимый и настолько большой, что стоит ему сделать
неосторожное движение, и все полетит в тартарары. Видать, под действием ночного
разговора о неразгаданных людьми силах... Я тряхнул головой, отгоняя
наважденье, и громче, чем надо, сказал: - Ты пошевели золу,
там, по-моему, печеная картошка осталась. - Сейчас поищу...
Ты потише говори, ребят разбудишь. Есть две... нет,
три штуки... Борис наломал
сушняку, чиркнул спичкой. Родился огонек, пробежал по
веточке, перескочил на другую, на третью, тут же померк и исчез. Снова
загорелась спичка. Снова неуверенная перебежка огонька и снова потемки. - Так можно весь
коробок исчиркать... Сложи хворост поплотней. Ножкой, ножкой его придави, бересточку приготовь... - Газетку скомкай и
подложи, - засмеялся Борис. - Нет уж, я своим способом. Вспыхнул весь
коробок сразу, Борис сунул его в кучу валежника, присыпал сверху горсткой мелко
наломанных веточек и с веселым торжеством сказал: - Так-то вот! Костерок занялся.
Борис подложил сучки потолще. Огонек было приглох, потом жадно схватился. Борис выбрался на травку,
сел рядом со мной и протянул картошку. Я разломил еще не отсыревший хрустящий
катышек. В июньской ночи свежо запахло дымком и началом осени. Картошку надо бы
подсолить, но вставать не хотелось. Осенний запах, огонек, шепот воды
располагали к разговору, который между малознакомыми людьми может либо
закончиться ничем, либо стать долгим и откровенным. Я знал, что начнет
его Борис, потому что разговор его переполнял. Мы трое давно уже были
компанией, а Борис пока - сбоку припека. Я уже говорил, что Борис переехал к
нам недавно. До этого жил в Челябинске. Друзей, с которыми «хоть в рай, хоть в
преисподнюю», пока не нашел и этим томился. Скорее всего, именно томление и
заставило его выйти из машины. Хотелось поговорить, но для этого надо было
разбудить Мишаню, а я - вот он. Сижу на берегу,
значит, мне тоже не спится, значит, я - самый подходящий собеседник. Луна уже совсем
легла в тайгу. С берега ее не было видно, но на глади Иконостаса, на самой его
вершине, к которой прилепилась одинокая сосенка, еще стыл лунный свет. Он
холодно обнимал деревце, жавшееся к граниту, который пока не отдал ночи
дневного тепла. И мне подумалось, что не случайно семя нашло себе приют в
каменной расселине, проросло, пустило корни и теперь находит милосердие там,
где его и предполагать нельзя. Наверное, есть какая-то связь растения, мудрого
в своем одиночестве, с людьми, которые, обрубив все, что соединяло их с суетным
миром, шли искать чистоту за горы и моря, селились в пущах, и были удовлетворены
и счастливы своей непорочной, недосягаемой жизнью. И монахи не случайно ставили
свои обители подальше от людской скверны, и души их, истомленные келейным
одиночеством, сострадали всем, кто нуждался в сострадании. Редкие комары, еще
не сдавшиеся заполуночному холодку, не зудели настырно, а лишь напоминали о себе ленивым гудом,
который то нарастал, то отдалялся. Не раздражая предчувствием неожиданной боли,
он казался таким же миротворящим, как шорох воды и
огненные всплески разгорающегося костра. А в выси - звезды, звезды... Все небо
в звездных пробоинах... Борис завалился на
спину, достал папиросу, похлопал себя по карманам. Рассмеялся: - Так наказывается
расточительство. Я протянул ему
зажигалку. Вспыхнул огонек, выхватил из потемок кончик орлиного носа, коротко
подстриженную щеточку усов, овальный, чуть скошенный назад подбородок, рубчатый
воротник водолазки. Борис чмокнул, раскуривая папиросу, окутался облаком дыма и
пробормотал что-то неразборчивое. Потом завозился, устраиваясь поудобней. На какое-то время притих, затягиваясь редко и
вяло. Огонек папиросы не наливался ярко, а слегка прояснялся и тут же мерк,
придавленный нарастающим столбиком пепла. В заливе, неподалеку от ближней к нам
излучины, плеснула рыба. - Таймень? - живо
спросил Борис. - Может, крупный
хариус. Есть тут экземпляры на кило с лишним. Замолчали. Снова дальние дали,
в раскинувшемся безмолвии рокот воды на перекате и звезды, звезды. И мнится
мне, что в этой звездной бесконечности вот так же на берегу сидят двое, и горит
костер, и течет речка, которая называется Бия, и все, все остальное так же, как
здесь: скала Иконостас, палатка, автомобиль. И скоро, совсем уже скоро начнет
светать. И кончится волшебная сказка про воду, про
костер, про одинокое деревце, доверившееся камню. Потому что наступит день.
Беспокойный светлый день, когда все на виду, все обнажено и когда одни
становятся охотниками, а другие - добычей. Но это - скоро. А
пока еще сумерки, пока еще окружающее в предутренней неге, и кажется, что все,
что ты скажешь, тот, кто тебя слушает, поймет правильно и правильно отзовется.
Мне понятна вера в родство душ, которая возникает в состоянии опьянения
тишиной, ароматом трав, леса, едва уловимого дымка, освежающего вдохновения
воды... всего того, что человек мог бы иметь в изобилии, если бы не торопился
проживать жизнь в суете и завистливой корысти. - Ты посмотри,
какая в мире тишь... ночь обложила небо звездной данью... Я ожидал разного
начала разговора, но уж такого - никак. У меня к цитатам и вообще ссылкам на
чужие мысли отношение подозрительное. Уж больно часто у нас идут в ход
классики. Ты к товарищу со своим восторгом или недоумением по поводу того, что
происходит, а он в ответ - измочаленную истину. И
сразу пропадает настроение. Ни говорить мне уже не хочется, ни слушать. Такое
впечатление, будто человек, который был рядом, исчез. Осталось что-то
скользкое, бестелесное, которое и в уме не удержать, не то, что руками
потрогать. Будь мы с Ермаковым знакомы давно, я бы это ему сказал напрямик, а
так - не рискнул. Пробормотал что-то вроде: «Маяковский, это, конечно...» и
неопределенно покрутил в воздухе пальцами. Борис уловил мое настроение. - Я все понимаю,
старик. Но это так, для затравки... Стихотворная
строка вроде ни к чему не обязывает. Хотя про звездную дань - истинная правда. Полностью под мое настроение... Но не в
этом дело. Ты не представляешь, старый, как я рад, что познакомился с вашей
троицей. - Борис приподнялся на локтях, кеды его с чуть слышным скрипом
скользнули по траве. Мне почему-то вдруг показалось, что Борис сейчас сложит
ладони и довольно потрет их друг о друга. То ли в голосе его проскользнула
особая удовлетворенность, то ли мне без причины показалось - не знаю. Но
ладоней он не потер, только сцепил пальцы. - С вашей заручкой
мне теперь сам черт не брат. - В каком смысле? - В прогулочном.
Это ведь я для души про свои охотничьи подвиги нес... Ну, сам понимаешь... - Не я один
понимаю. Все понимают. Кроме тебя... - Обижаешь,
начальник. Но, старик, как прорвалось. Из больших зверей я встречал только
рысь. Еще пацаном. Увязался с отцом на охоту, за
лужайкой кто-то мелькнул... серый, большой. Отец сказал: рысь. А волка и
медведя видел только в зверинце... Нет, медведей еще у Филатова, в цирке видел. Мы рассмеялись. И
мне вдруг стало очень просто. Как будто мы с Борисом знакомы давным-давно и
только на время разъезжались. Кое-что в разлуке забылось. Но вот встретились, и
снова друг перед другом как на ладони. - И насчет машины
ты зря рисовался. - То есть? - Человек не
железо. Ясно же - на душе кошки скребут. И у меня бы скребли... - А-а... Ты вот о
чем. Здесь несколько не то. Вообще-то, конечно, огорчительно, но по другой
причине. Железки-то я достану... Проблема - матушка. Я у нее единственный свет
в окошке. После смерти моего бати она из-за меня и
замуж не вышла. Хотя могла свободно. Но все претенденты не состоялись. Моя сволочная работа. Теперь-то я себя за прошлый эгоизм кляну,
но тогда все казалось в порядке вещей. - Проверял мамашу
на любовь к одинокому сыну? - Не говори,
старик. С обеих сторон до истерик доходило. Теперь вот пожинаю. И снова плеснула
рыба. На этот раз настолько близко от берега, что я вздрогнул. А Борис на плеск
не отозвался. Был он сейчас в далеком прошлом, о котором вспоминал, видимо,
редко, а вслух, да еще при посторонних людях, может, не вспоминал. Но дневные
неприятности, благостная ночь с лунной дорожкой, с близкой водой, с костром,
который, отбирая крохотную толику у мрака, подчеркивал необъятную загадочность
темноты, создавали атмосферу откровенности. В такие моменты даже у человека
сдержанного возникает желание больше говорить, чем слушать. Это что-то вроде
болезни, которая излечивается сама собой. Ею надо только переболеть. - Когда не было
машины, еще терпимо. Поездам мамаша доверяет. Соберемся под выходной рыбачить
на Чебаркульское озеро - мы обычно там паслись, так
она меня испилит: смотри, не купайся, к крутому берегу не подходи... Смотри,
смотри, кругом - смотри... Мужику, понимаешь, под тридцать... Я уж к себе в
гости никого звать не стал. С чего бы разговор ни начался, обязательно на меня
переведет. Какого она из меня кормильца-поильца вырастила. - В самом деле вырастила. - Иди к черту! А
машину купил... Хочешь верь, хочешь нет, нынче первый
раз на своей «Волге» на рыбалку выехал. У нас в Челябинске сосед на «Москвиче»
в аварию попал, побился прилично. Полгода в больнице. Маман
стала требовать, чтобы я машину продал. Восемь лет очереди, понимаешь, ждал и -
продать... Что я - больной? Тогда она удумала. Я - на работу, а она где-то
сварщика нашла и гаражные ворота заварила. Вот так... - Это уже здесь? - Нет, еще в
Челябинске. Когда я своего сварщика нашел и мы ворота
распечатывали, у всех соседей во дворе дела нашлись... Цирк. И вот, понимаешь,
через все рогатки выехал на первую рыбалку. - И на последнюю,
так надо понимать. - Э, старик, ты
меня слабо знаешь. Я теперь всеми четырьмя упрусь. И еще рогами. Вы для меня -
само то. Это я уяснил, когда из болотины выталкивались
и после камней подшаманивались. А когда лагерь
ставили, я особенно понял, что у вас на природе все без дураков... Костерок, о котором
забыли, догорел и уже не беспокоил прибрежную суводь короткими огненными
сполохами. Разметавшиеся вокруг тлеющих еще дымных сучьев одинокие угольки
окутались легким перламутровым пеплом, который, теряя внутреннюю огневую силу,
превращался в черновато-серый тлен. Внезапно, как всегда бывает в горах перед
утренней зарей, сильно похолодало, и вдоль реки, рябя уже осветляющуюся воду,
подул ровный предутренний ветерок. Я передернулся от озноба, и тут же мне
вспомнились слова давнего моего знакомого, пасечника Родиона Николаевича: «Коли
утром ознобит, значит, ясный день будет: роса, значит, ложится. А роса к
ведру». Я легонько повел ладонью вокруг себя. Роса и впрямь ложилась. Трава еще
не наполнилась водяной россыпью, но была уже скользкой и чуточку влажной. Мы еще немного
поговорили, но уже о постороннем. И, скорее всего, о таком незначительном, что
в памяти разговор не остался. Потом мы разошлись по своим местам. Не спать,
потому что времени было уже около четырех, а так просто, полежать на мягоньком, набраться сил перед утренней рыбалкой. А
может, в мечтательной полудреме и пережить сводящий с ума миг: блесна
остановилась, как при зацепе, подсечка, потяг и там, на дальнем конце лески,
отчаянный противоход и либо глубокий нырок тяжелой
рыбины, либо ослепительная свеча краснохвостого чапижника... Вроде совсем я
малую малость пролежал в палатке, а вылез наружу и
окунулся в туман. Встал в рост, и туман будто отсек от
меня землю. Низовка. Трава, вода, галька, кочкарник -
все в молоке двухпроцентной жирности, а выше - светлым-светло. Еще один верный
признак того, что день будет ясным и разгульным. Мы с Вадимом вскипятили чай,
наладили снасти. - Пора будить наших. - Вадим взглянул на часы. - Вообще-то... Что он не успел
сказать, я так и не узнал: в машине поднялась легкая возня, сопровождаемая
Мишаниными причитаниями, из коих следовало, что Ермаков рыбачишка
еще тот и напрасно он считает, что Мишаня по дружбе
поделится с ним уловом. Это - рыбалка. Здесь уж извини. Что потопаешь, то и
полопаешь. Ермаков похмыкивал и сонно посылал Мишаню
ко всем чертям. Но Мишаня не унывал. - Ладно, старичок,
пойду. И к чертям пойду и куда хочешь. Только ты все
равно вставай. У нас, старичок, так: вместе приехали, вместе ловить надо.
Зорька уже утренняя... Довод подействовал.
Мишанин монолог сменился осмысленным диалогом, который продолжался уже за
чаепитием. Миша убеждал кореша, что на Бии самая подходящая леска - семерка, но кореш твердо
отстаивал пятерку. При этом он вопросительно посматривал на Вадима. Вадим
взглядов не замечал. Еще перед отъездом, когда мы дома ревизовали снасти, он
посоветовал Борису и насчет лески и насчет блесны. - Пятерка
тонковата, понадежней надо. Экземпляр может завалиться
вполне приличный. А из блесен - «Байкал». Желтый. Тройник в самый раз -
двадцатка. - Вращающиеся
блесны скручивают леску, - назидательно возразил бывалый.
- А насчет двадцатки... Ты меня не разыгрывай. Это уже не тройник, а кошка.
Таким якорем ведра из колодца доставать. Которые с цепи
оборвались. Леска - ноль пять. Вот грузик,
действительно, надо потяжелей. Река горная. Груз по дну пойдет, блесна - выше.
Зацепов меньше будет. - Твое дело,
парень, твое дело. Только ты грузик все-таки не перетяжели. Если при забросе на вылете забородит,
пятерку как ножом срежет. - Я, конечно,
понимаю, что опыта у тебя больше, но это не значит... - Ладно, парень,
кончили... Вадим щипнул губу и
коротко махнул рукой. Мы не признавали теоретиков. Из нас троих только Мишаня с почтением выслушивал кабинетные рекомендации, но,
в конечном счете, больше все-таки доверял собственному опыту. В те времена
местечко у скалы Иконостас было очень привлекательным. Вырываясь из узкого
русла, Бия распадалась на две струи. Стрежневая шла прямо по фарватеру, а менее
мощная забирала вправо, у самой скалы ударяла в галечный нанос, круто поворачивала
назад быстротечной суводью. Образовавшийся залив с обратным течением в середине
своей пенился глубоким омутом. Берег залива на всем его протяжении обрамляли
валуны, которые на горных реках называются булками. Шустрые струйки обтекали
крутолобые булки, создавая самостоятельные водоворотики. В водоворотиках, упершись носами в каменную защиту, стояли
равнодушные хариусы. Эта продувная бестия в дневное
время на рыбацкие ухищрения не отзывалась. Из-за кустов забросить наживку было
нельзя, а с булок человек весь на виду. Мы опускали и червей, и мушек, и
кузнечиков прямо-таки на хариусиные носы, но рыбехи лишь недовольно дергали хвостами и даже не
удосуживались посторониться. Когда мы чересчур надоедали, стайка взмучивала
донную дресву и исчезала. Зато вечерами... Более разгульную
хариусную вакханалию я видел только в глубинках,
глубже которых некуда. Одна из них - озеро Джека Лондона, другая - озеро
Танцующих Хариусов. Оба на Колыме, в таких местах, куда в те поры ничьи ноги, кроме геологических, не ступали. А здесь совсем
рядом проходила дорога, да и людей на берегах хватало. Что ж, когда рыбы
много, ее, значит, много. Едва воды касались
сумерки и густо вылетал комар, при-брежье
по всему своему полукружью закипало. Вначале отдельными всплесками, потом подружней, а к самой темноте ходило ходуном и пузырилось. Из
пучины вылетали стремительные дуги, и было удивительно, как рыбы не
сталкиваются друг с другом. Здесь уж рыбалка шла беспромашная.
Заброс - рыба, заброс - рыба. Не преувеличу, если скажу, что дольше было снять
хариуса с крючка и затолкнуть в садок, чем поймать. Иногда попадались бойцы с
килограмм, покрупней - совсем редко. Вот с этими была настоящая борьба. Леска
ноль двадцать, самое большое - двадцатипятка,
хариус - рыба проворная и сильная. Дотащить ее до подсачка
- не комар чихнул. Иногда выхлестывала леска из воды и без крючка. Что ж,
ловкому, достойному противнику и проиграть не зазорно... Это - о хариусах.
Таймени вечером охотились редко. Больше - на утренней заре. По краям основного
омута и на сливе, где стрежень, усмиряя бег, вкатывался в русло широкой
волнистой гривой, иногда с шумным всплеском появлялся ярко-красный хвостище.
Игрывали под Иконостасом и середнячки и особы весьма солидные. Говорили люди,
что килограммов на тридцать-сорок. Не знаю - крупнее четырнадцатикилограммового
не лавливал. А хотелось, ой, как хотелось. Только, по правде говоря, как стал
бы действовать - не представляю. С четырнадцатикилограммовым
навозился ай да ну, а с великаном... Сколько раз думал я
об этом во время ловли, когда блесна остановится мгновенно, словно при зацепе,
леска натянется, запоет, ты резко подсечешь и где-то далеко, на том конце
заходит упругая живая тяжесть. В этот самый момент и спрыгнет твое сердчишко в
район желудка и все-то в тебе оборвется: вдруг на сей раз... именно в этот
заброс... Ждешь: сейчас начнешь провертывать катушку, она не стронется с места,
а на том конце замрет, упершись, невообразимая, неизведанная еще тобой тяжесть,
потом пойдет, пойдет в сторону, к спасительному стрежню, который
стремительностью своей удвоит рыбьи усилия, поможет ей порвать привязь, снова
стать вольной и грозной. Этот миг надо уловить и не сплоховать.
Заклинишь леску, и она лопнет, как перетянутая струна, дашь невзначай лишнюю
слабину, спружинит тетива, блесна под собственной
тяжестью выскочит из рыбьей губы, и ощутишь ты при следующей подмотке уже не
противостоящую тяжесть, а свободный, волнистый ход порожней снасти. И пришибет тебя досада, и опустошит горесть. И подмотаешь ты
катушку, и сядешь на бережку, и полезешь в карман за сигареткой. И руки твои
все еще будут дрожать, и станешь ты затягиваться глубоко и задумчиво, всей
душой, всем существом своим воображая несостоявшуюся
борьбу... А если ты уловишь нужный миг? И первый и все остальные? И подтянешь комягу к берегу, и завопишь истошно: «Вади-и-им!
Ми-ша-а-ня!» И примчатся твои друзья, внешне разделяя
твое торжество. Ты же в это время... Мечты, мечты... Так вот завитал я в эмпиреях и прозевал сущее.
На третьем всего забросе блесну мою заколодило, но как-то сомнительно. Вроде
она остановилась, а вроде - отвечает на позыв. Так чаще всего бывает, когда на
развороте, при выходе из быстрины грузило ложится на дно и тройник
подволакивается по крупному галечнику. Либо груз, либо лапка якоря задевает за
камни и создается впечатление зацепа. Обычно при таком положении не сечешь, а
так, слегка поддернешь и тут же отпустишь, чтобы спружинила
леска, освобождая тройник от мимоходной задержки. Так, по привычке, я поступил
и на сей раз: поддернул, отпустил и тут же собрался несколько раз быстро подмотнуть. И вдруг, к удивлению моему, блесна задергалась,
заходила, я тут же стремительно рванул удилище вверх, да куда уж там. После
драки кулаками не машут. Взвилось вдалеке изогнутое, пружинистое тело, высвечил таймеша на метр, пожалуй,
и послал мне пламенный привет. Но я, если и расстроился, то, может, только
самую крошечку. Не того ранга был краснохвостый,
чтобы из-за него переживать. Килограмма на три, всего-то. Самое
большое - на четыре. А впереди у меня еще целая утренняя зорька, а вблизи
пенистого омута один за другим всплески. Тут не расстраиваться - удачу свою
стеречь надо. И пошел я за ней,
за своей удачей, вверх по крутежу. Перед поворотом
было у меня привлекательное местечко. Сначала шажком пошел, а когда приметил,
что Вадим меня догоняет, наддал чуть не вприпрыжку. Дружба, как говорится,
дружбой, а насчет того, чтобы упустить добычливое местечко... Глядя на меня, а
может, и по своей инициативе, Вадим тоже запрыгал. Ишь
ты, как зашустрил... Шалишь, Вадик, у меня когда-то
сотка за одиннадцать и две шла... Остановились мы
вдруг на полпути, потому что за поворотом одновременно раздались два истошных
вопля. Первое соображение: либо Мишаня, либо Борис
прихватили куш, с которым в одиночку не справиться. И тут же: нет, Мишаня бы в таком случае орать не стал. Думали мы с
Вадимом, скорее всего, одинаково, поэтому дружно повернулись и рванули обратно. За поворотом
открылась жанровая сценка. На ближнем к нам
дереве висели два предмета: Ермаков и спиннинг. Метрах в двадцати ниже по траве
катался Мишаня и беспорядочно сучил ногами. Скорее
всего, воспринимал случившееся с Ермаковым с позиций юмориста: ему было весело,
и он представлял, как будет весельем делиться со слушателями. Ермакова и спиннинг
мы выручили быстро: забрались на валун, я за Вадима, Вадим за Ермакова, Ермаков
- за спиннинг. - Как это тебя
угораздило? - Вадим усмехнулся и тут же догадался: - Сдернуло, что ли? - Спасибо, успел за
сук ухватиться, а то бы так и сыграл в омуток... -
Ермаков был еще полон пережитым и говорил нервно. - А тот дружок, нет - помочь.
- Возмущенный кивок в сторону Мишани. - Таких дружков
подсвечниками бьют. Долго и от души. Оказалось все не
так, как мы себе нарисовали. В свое время Вадим
предупредил Бориса в отношении грузила: «Не перетяжели,
парень, а то при бородке отправится твоя блесна в неизвестном направлении». Так
вот, не в белый свет улетела снасть. Нашла по дороге Мишанину щеку. Мякоть
лапка тройника пробила насквозь, язык, слава богу, только царапнула. Мишаня, когда мы подошли, уже не сучил ногами, а лежал,
поджав колени к подбородку, и потихоньку поскуливал. Борис с места в карьер его
отчитал: «Так, милый друг, порядочные люди не поступают. Я...» В этот момент Мишаня отнял руку от щеки и пошевелил блесну. Сказал сипло
и как-то отчужденно: «А если б повыше... в глаз если б?» - Хорошо, что не
«если б»... Борис, неси пассатижи, - распорядился Вадим. - Ты осторожней,
старичок. Может, кусачки есть? Борис, есть кусачки? - Кусачек нет, -
виновато сказал Борис. - Как же это так случилось? Сейчас же ведь всю щеку
растерзаем... - Хватит причитать.
Неси пассатижи, сказали тебе! Щеку мы Мишане не разворотили, но дырочка, правда, осталась.
Махонькая, аккуратненькая. Чего, чего, а опыта
извлечения крючков из собственных тел нам было не занимать. Мало, думаю, найдется
рыбаков со стажем, которые не лавливали сами себя. Не обязательно за щеку.
Первый раз, вытаскивая крюк из мякоти мизинца, я сдуру
тянул острогу на себя. Раскромсал всю подушечку, палец после этого недели две
болел. Во второй раз был уже умней: продолжил ход крючка, протолкнул острие
насквозь, цевье обломил пассатижами и потому ограничился лишь сквозной дыркой.
А у Мишани и протыкать ничего не надо было. Скусили
острогу, Мишаня ее выплюнул, а лапку вытащили без
всяких хлопот. На дырку положили ватку с йодом, сверху лейкопластырь, и
оказался наш дружок залатанным в самом лучшем виде. Боль у него скоро прошла, и
он как ни в чем не бывало за милую душу орудовал
спиннингом. Нас с Вадимом он обловил: мы прихватили по три, а он целых пять
красавцев рассадил по куканам. Борису на сей раз не повезло.
То ли судьба к нему не благоволила, то ли по какой другой причине, но тайменя
он так и не поймал. Ни в этот раз, ни, кстати, во все следующие. Научился
ловить хариуса и впроводку, и нахлыстом,
и на кораблик. На Чарыше даже добывал нельмушек, а вот тайменя... Ни на Бии, ни
на Чарыше, ни на Катуни - ну, нигде. Вначале
он сокрушался, потом освирепел, но в конце концов
смирился. Дошло до того, что на тайменных местах он
демонстративно спиннинг даже не собирал. Мы, бывало, усердно стегаем воду во
всех направлениях, а Борис наладит кораблик и двинет на хариуса. К этой
своенравной рыбе он приладился, здесь ничего не скажешь. А как он ее коптил...
Вы не едали копченого хариуса-килограммовика?
Мне вас от души жалко. А потому, что вы не пробовали этой копчености в
исполнении Бориса Ермакова - жалко втройне. Я и сам, случалось, эту
деликатесную рыбу балычил, но между моим и Борисовым
произведениями, как говорят любители, «две больших разницы». Не поймал Борис
Ермаков ни одного тайменя, но об этом знали только мы да Борисова мама, которая
под воздействием сына, прониклась к нам троим полным
доверием, а как следствие - благодарностью. Из всех наших странствий Борис
возвращался вовремя и в добром здравии. Остальные же знакомые, коим приходилось
бывать у Ермаковых в гостях, смотрели на Бориса с восхищением и завистью.
Причиной тому - огромный высушенный красный хвост двухпудовой рыбины, который
Ермаков пристроил в своем кабинете, в самом центре белоснежного ковра. Когда в
нашем присутствии хозяина кабинета спрашивали, каких же размеров был хозяин
хвоста и как рыболов извлекал его из родной стихии, Борис пожимал плечами и,
словно уходя в приятные воспоминания, туманно улыбался. Какие подробности
поимки великана гости получали без нас, сказать не могу. Ныне, по-моему,
срок давности истек, и я имею право приоткрыть шторку, скрывающую дела давно
минувших дней. Закончив тогдашнюю
нашу рыбалку у Иконостаса, мы уже не впопыхах, а детально и придирчиво
осмотрели «Волгу». Вывод был однозначный: двигаться на ней можно, но в таком
виде появляться в Барнауле нежелательно. И завернули на обратном пути в Дмитриевку, к дружку моему, заведовавшему механической
мастерской. У него и заночевали. А у моего дружка был еще дружок, токарь,
который, как по заказу, зашел к своему заведующему именно во время ужина.
Разговорились. Он расчувствовался и очень соболезновал неудачливому Борису.
Потом с какой-то отчаянной решимостью тряхнул головой и потянул Бориса за руку. - Э... хотел себе
на память оставить, да ладно... А твои дружки пусть не думают... пять кило...
семь кило... Чапижники это, не рыба. Ермаков пошел и
вскоре вернулся с папкой «Дело». В папке, обложенный ватой, лежал таймений хвост. Тот самый, который потом висел в ермаковском кабинете. После этого мы много
раз ездили на разные рыбалки, но с тайменем, как я уже сказал, Борису не везло.
Бывает: нет в жизни счастья, и только. Вот это самое обстоятельство однажды и
подвигло Вадима на эпиграмму, которую он поднес Борису в день его рождения.
Вслух ее рожденник, разумеется, не зачитал. И никто
из гостей не узнал пасквильного содержания. Кроме, конечно, нас троих и самого
Ермакова. Даже ермаковской маме и той стишок не
показали. Ну, зачем ей знать про своего сына, что Он на всем своем веку, За все рыбацкие мгновенья Поймал Мишаню за щеку И хвост сушеного тайменя. Тем более, что в общем-то сын ее был рыболовом хоть куда. Эпиграмму Борис
припрятал, но хвоста с ковра не снял. Гости и друзья приходили и уходили, а
хвост оставался. Огромный, чуть выцветший хвост богатырского речного
разбойника. Он и сейчас, этот
веер-хвост, висит в Борисовом
кабинете, напоминая нам о тех временах, когда в реке по имени Бия в изобилии
водилась легендарная рыба по фамилии Таймень. Это было... Дай бог
памяти, когда же это было? |