Источник:
Материалы переданы Алтайской краевой общественной писательской организацией
Юдалевич М.И.
Избранные стихотворения о Барнауле
Home

СТАРЫЕ КВАРТАЛЫ БАРНАУЛА

О, эти старые кварталы,

дома, готовые на слом,

они, как тусклые бокалы,

столетним полные вином.

И так ли, нет, а может статься,

в приземистой избушке той

демидовские рудознатцы

зимой вставали на постой.

А позже там пером гусиным,

творил мужик мастеровой

чертеж невиданной машины,

своей машины огневой…

Наискосок в каморке тесной,

грустна, протяжно-широка,

еще живет запевка-песня

сибирской ковки варнака.

А здесь, под сенью самовара,

в вечерней сытости, в тиши,

подсчитывал купчина старый

свои лихие барыши.

И доносился вон оттуда

пропойц неутомимый рев,

треск оплеух и звон посуды –

шумел-гудел кабак царев.

И не за той ли занавеской

до поздней ночи, при свечах,

сидел опальный Достоевский

у друга старого в гостях?

 

УЛИЦА ДЕТСТВА

Наша улица Анатолия,

ты была далеко слышна,

ты была страна волейболия

и футбольная сторона.

Деревянные низкие домики,

да листвы тополиной родник,

эти домики, словно томики

в раннем детстве прочитанных книг.

Эта улица книжной полкою,

нет, не кинутой в забытье,

только вот – не припомню сколько,

все мне было не до нее.

Жизнь учила меня, утюжила

и в другие края звала.

И, волнуясь, вдруг обнаружил я –

эта улица все ждала.

Поднимались кварталы праздником,

постаревшей ей не родня,

а она стояла заказником,

золотую давность храня.

Я не знаю, что с нами сталось бы,

если б где-то, пусть далеки,

нас не ждали до самой старости

эти тихие уголки.

Если б наши дороги дальние,

и кривить и прямить устав,

не вели бы в исповедальные,

в изначальные те места.

 

ДЕМИДОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

Ее называли длинно –

писарь с лобиком низким

вывел пером гусиным:

«Площадь для обелиска».

Позже звалась «Конюшенной»,

теперь зовут «Пионерской»,

все это было приглушено

иною мудростью дерзкой:

народ, что немало видывал,

битый и неприкаянный,

дал ей имя Демидова,

и словно оно припаяно.

С казенной не знаясь метою,

и этим, наверно, грея,

почти полтора столетия

живет оно, не старея.

Видно, в счастье и горе,

в дни родные и крутые

люди помнят историю –

так повелось в России

 

НА АЛТАЕ

Я прожил здесь не годы, а века,

и ясно помню – яростным бураном

бушуют меднолицые войска

великого кагана Чингисхана.

Припоминаю всадников других,

летящих лошадей крутые выи.

Какой напал на них недобрый стих,

куда неслись татары черневые?

Я видел здесь джунгарского царя,

немирного царя Галдэн-Церэна,

седым орлом над степью воспаря,

он проезжал суровый и надменный.

В артели олонецких мастеров

я весь сезон проробил, аж до снега,

тогда копали здесь защитный ров

и крепость ставили для оберега.

И обжигали груды кирпича,

и возводили мощные плавильни.

Из тех печей, богатством клокоча,

бежал ручей, серебряный, обильный.

В те времена я видел колдуна,

говаривали: он словил жар-птицу

и посадил в машину. И она

веками будет на людей трудиться.

Я видел офицеров Колчака

и пикарей мужицкого Главкома.

Я прожил здесь не года, а века,

в родных местах мне многое знакомо.

 

СОБОР В БАРНАУЛЕ

Я помню собор в Барнауле –

багровая туча прошла,

и словно бы к солнцу прильнули

крутые его купола.

И в синем просторе блестели

его золотые кресты,

но мы понимать не умели

летящей его красоты.

И весь устремлен в поднебесье,

как будто к полету готов,

он символом был мракобесья

по меркам тридцатых годов.

За это с размахом немалым,

довольные очень собой,

мы рвали собор аммоналом,

ломали ломами собор.

Мы были не люди, а масса,

и в этот вписались оскал

ребята из нашего класса,

конечно, и я не отстал.

Работали мы иступленно,

рубили, крушили сплеча,

а рядом, у древней иконы,

горела, мерцала свеча.

ТОПОЛЯ

Я иду по проспекту Ленина,

улиц плещутся рукава,

под ногами резными тенями

отпечатывается листва.

Входят в силу деревья, кряжатся

по законам своим лесным.

Каждый тополь мне братом кажется,

мы ведь выросли вместе с ним.

Были стройными, были гибкими,

раздались теперь в ширину,

и грустя, и подчас улыбками

вспоминаем свою весну.

Вспоминаем и ту далекую,

что как будто еще вчера,

торопливо, походкой легкою

проходила по вечерам.

Я молчал бы, как изваяние,

ни за что не найдя слова,

если б мне их тогда шуршанием

не подсказывала листва.

Юность! Ты нам была отвешена

на аптекарских, что ль, весах?

Где-то выли сирены бешено,

бомбовоз чертил небеса.

На вокзал наши роты топали,

и в предутренние часы

нас в слезах провожали тополи,

все в слезах – не в каплях росы.

…Пышной липой, тугими вязами

нас чужая звала земля.

Не забыли нигде ни разу мы

наши верные тополя.

Я иду по проспекту Ленина,

тополя в зеленом огне

этой, солнце впитавшей зеленью,

словно путь открывают мне.

 

У БАРНАУЛЬСКОГО МЕМОРИАЛА

Я трепетно читаю имена.

Вот сверстники. Я здесь встречаюсь с ними.

Война, война, оставила она

моих годков навечно молодыми.

Кто был на ней, на той войне большой,

тот знает – пусть не писано в уставах –

как часто гибли чистые душой,

как в самых лучших целил град кровавый.

Ведь лучшие извечно рвутся в бой,

и под огнем стоят, как будто кряжи,

готовые принять любую боль,

плечо подставить под любую тяжесть.

Вокруг сверканье Вечного огня,

волнует ветер золотое пламя,

колышет, рвет… Пусть будет у меня

о прошлом так же беспокойна память.

Пусть будоражит, воскрешает пусть

дороги, переправы, пепелища.

Пусть не щадит, пускай наводит грусть,

но делает отзывчивее, чище.

Пускай хранит окопные черты

святого братства – нашего богатства

и ограждает пусть от пустоты

и прочего душевного балласта.

…Я трепетно читаю имена,

вот сверстники. Я здесь встречаюсь с ними.

Война, война! Оставила она

моих годков навечно молодыми.

 

ОБЬ-РЕКА

Много дорогого в Барнауле,

но дороже нет наверняка,

чем в жару, в июне, да в июле

наша Обь – великая река.

Мы тебя любили с малолетства,

Обь-река, что светлая текла,

научились мы в тебя глядеться,

а потом смотрелись в зеркала.

И на нашей улице Олонской,

что там ребятишки – старики,

неизменно верили, что солнце

по утрам выходит из реки.

А под вечер, уходя на запад,

на ночь где-то прячется на дне.

Обь-река, я помню даже запах

на родной приречной стороне.

Запах детства – аромат живицы,

на воде настоянной хвои.

Обь-река со щедростью царицы

раздавала нам дары свои.

Гордые – на удилище связки, -

помню возвращались мы с реки,

и сверкали щуки и подъязки,

окуньки, стерлядки, чебаки.

И не зря про нас ходила слава,

что на речке нас не победить,

мы сначала научились плавать,

много позже – по земле ходить.

 

ИЗ ВСТУПЛЕНИЯ К ПОВЕСТИ В СТИХАХ

«СОЛДАТСКИЙ СЫН»

У нас в горах чудес немало –

один поэт приметить смог

на розовых рогах марала

витой серебряный дымок.

И яростно, глумливо буен,

звеня, визжа и хохоча,

в тайге летал священный бубен,

людей пугая по ночам.

И слушал повести шаманьи

путеец с черной бородой,

и сам я красные туманы

в распадках видел под водой.

Но все же, горожанин истый,

могу сказать: в былые дни

имели чудеса прописку

не только в камне, да в черни.

Идет обоз по чернотропу,

идет обоз за возом воз.

- Далеко мужики?

- В Европу.

Идет обоз под скрип колес.

Зачем ему в такие дали?

Капризы барнаульских дам –

белье стирать, белье крахмалить

везут в Париж и в Амстердам…

Мой город на краю России –

далек от центров и столиц,

он знал во времена былые

немало былей-небылиц.

И мне седому старожилу

запала в душу не одна,

и я веду, иным не в жилу,

рассказ про эти времена…

И недалеким, однобоким

слыву меж первых знатоков –

подумаешь, беглец Сорока,

ну в ковш нырнул, ну был таков.

Еще мужик словил жар-птицу,

свою удачу в небесах,

заставил на людей трудиться…

О том ли надобно писать!

Все верно, только сердцу близко

старинных былей волшебство,

времен далеких обелиски,

они крепят веков родство.